Дневник секретаря Льва Толстого

– Он, как же, он, – отвечал, подходя, жандарм. – Он в прошлом году, – лицо жандарма расплылось в улыбку, – прислал телеграмму, говорит: вышлите за мной телегу!

Жандарм беззвучно засмеялся, и туловище его заколыхалось.

– Телегу вышлите!

Публика вообще очень занималась Л.Н. На каждой остановке кондукторы тотчас же сообщали, что в поезде едет Толстой, и вот начальник станции, телеграфисты пробирались потихоньку вдоль поезда и заглядывали в окно нашего отделения вагона. Если Л.Н. гулял, все следили за ним. Здоровались далеко не все, но те,

которые здоровались, делали это как будто с особенным удовольствием; они поджидали его и при проходе радостно, громко, хором провозглашали: «Здравствуйте, Лев Николаевич!»

Толстой в ответ снимал фуражку.

Однажды, когда наш поезд уже отходил, мы услыхали за окном разговор:

– Толстой!

– Да неужели?!

– Да неужели, – повторил Л.Н.

Поезд ушел, и тот, кто вскрикнул это изумленно-восторженное «да неужели!», так и не увидел Толстого.

Кондукторы обходительны в высшей степени. В наше отделение вагона никого не пускают, стараются перевести на другое место, если кто успеет к нам сесть. Но так как Л.Н. не имел ничего против других пассажиров, то они у нас не переводились.

На одной станции он захотел выпить чаю и задержался в буфете после второго звонка. Я пошел поторопить его. Л.Н. вышел, а стакан с чаем Душан взял в вагон. Заметив нашу торопливость, обер-кондуктор любезно произнес: «Ничего-с, я подожду» (давать свисток. – В.Б.).

– Все-таки большинство к вам хорошо относится, Лев Николаевич, – сказал я в вагоне.

– Да это повальное! – ответил он, и одним этим словом прекрасно определил сущность преувеличенного любопытства, которое проявляло к нему большинство современников. Словечко это поразило меня сначала, и не далее как сегодня я успел убедиться в том, насколько оно справедливо.

– Приедет ли Чертков к Сухотиным? – спрашивал Л.Н. – Мне это будет очень приятно.

Об отъезде Толстого Черткову была дана телеграмма. Сам же он хлопочет о разрешении если не вернуться в Телятинки, то хоть приехать в Кочеты на время пребывания там Л.Н.

Интересно, что в прошлый его приезд в Кочеты Чертков, желавший повидаться с ним, жил не в Кочетах, находящихся в пределах Тульской губернии, а за четыре версты от них, в деревне Суворово, которая относится к Орловской губернии. Л.Н. говорил, что это напоминает изгнание Вольтера, который построил свой Фернейский замок так, что гостиная в нем была во Франции, а спальня – в Швейцарии.

– Я сегодня утром выхожу на балкон, – рассказывал Л.Н., – вижу, голубь. Я подхожу к нему, он сидит, не боится. Подхожу еще – не улетает. Что такое? Смотрю, другой голубь бьется о стекла и не может вылететь, а это дружка его сидит и ждет. Хочу того выпустить, а он боится, бьется. Насилу я его высвободил.

Но вот и Орел. Нужно пересаживаться на другой поезд, которого ждать около часа. Вещи вынесли в вокзал. В отдельной комнатке при буфете первого и второго классов Душан стал разогревать овсянку. Из вегетарианских блюд в буфете нашлась только спаржа. Ее поздно приготовили, и Л.Н. ел ее уже в вагоне, причем буфетчик предоставил в его распоряжение всю посуду, позволив ее увезти, с тем чтобы доставить ему обратно с какими-нибудь попутчиками. Но Л.Н. успел поесть до отхода поезда.

С Орла отношение публики к Толстому круто изменилось. Определились две главные черты: назойливость и невежливость. Не знаю, отчего это. Возможно, что от большей «цивилизованности» публики.

Пока Л.Н. ел в буфете, у окна и у двери толпились любопытные, разглядывавшие его очень бесцеремонно. Когда по длинной платформе мы пошли с вещами к поезду, за нами двигалась вереница тихих, безмолвных, пристально рассматривающих Толстого людей. При встрече никто не кланялся (видимо, потому, что люди эти считали, что они «незнакомы» с Толстым: ведь они не были друг другу представлены!). Когда мы с грехом пополам поместились в вагоне, где и без того уже было тесно, толпа эта набилась туда, наполнила и наше и соседние отделения и так же безмолвно, неподвижно наблюдала Л.Н. У окна вагона, где ему освободили местечко, на платформе тоже собралась кучка любопытствующих. Так как платформа в Орле очень приподнята, то с нее можно видеть всю внутренность вагона, и любопытствующие глядели поэтому на Толстого в упор. Это полное отсутствие всякой деликатности производило крайне тягостное впечатление.

Скоро в вагоне стало нестерпимо душно. Поезд всё не трогался.

Я радовался только одному: что Л.Н. относится к зевакам как должно, а именно с величайшей невозмутимостью, продолжая делать свое дело под этими устремленными на него со всех сторон взорами. Он ел спаржу (едва можно было из-за тесноты поднять от стенки вагона доску столика), грыз потом какие-то сухарики, угощал ими бывших тут же ребятишек, читал газету.

Через вагон стали проходить целые группы любопытствующих: дамы, барышни, чиновники. Подходит к Л.Н. господин, представляется директором реального училища, благодарит его за когда-то присланный для учеников этого училища портрет и уходит.