Дневники, 1915–1919

Субботний день мы довольно типично провели в Хампстеде: Л. пошел к Маргарет, а я к Джанет. Уже в который раз я навещаю ее в той зеленой неубранной комнате с уродливыми картинами. Как хорошо мне запомнился доброжелательный взгляд покойного мистера Кейса[976], изображенного на желтой бумаге молодым, с небольшим румянцем на щеках и более высоким, чем он был в жизни, — портрет в золотой раме кисти покойного мистера Ричмонда[977]. Привычные фотографии молодых солдат, и наброски, и книги Джанет, которые, кажется, никогда не будут прочитаны, и греческий словарь с торчащей из него закладкой. Еще есть Диана [вероятно, кошка], которая обычно требует много внимания, но теперь исправляется. Эмфи бесцельно входит, бродит по комнате, а затем выходит. Подают чай. Меня заставляют пробовать и есть все подряд. Расспрашивают о масле и угле. Вчера Эмфи показала мне новый вид денатурированного спирта, который можно купить лишь в Хайгейте[978]. Беседу весьма разнообразил Мистер Маршалл [неизвестный] — ухоженный джентльмен средних лет из Хампстеда, заявивший о своем желании править всем миром и страхе, что вместо этого править им будет Америка. Вот что делают с людьми передовицы «Times». Но он оказался еще и болтливым старым сплетником; они с Эмфи обсуждали дома без света, незнакомых приезжих, деревья, которые нужно спилить, ожидающие мистера Голсуорси[979] автомобили и приготовления к открытию YMCA[980]; слушать их — все равно что читать «Крэнфорд[981]». Потом они ушли, и Джанет заговорила со мной о литературе, из-за чего я впала в легкое уныние. Она сказала, что написано так много романов, но ни один из них, совершенно очевидно, не является «бессмертным». Полагаю, я приняла это на свой счет, к тому же она пыталась убедить меня написать биографию Бэзила Уильямса[982]. Думаю, я была подавлена не только вопросами касательно моих собственных книг, но и душком затхлой морали. Никто из нас не соответствует ожиданиям: ни Литтон, ни Форстер, ни кто-либо другой, — и, помимо этой вполне безобидной критики, я чувствовала, будто разговариваю с тем, кто, кажется, хочет, чтобы вся литература стала академичной, достойной, безопасной и приличной. Я была вынуждена настаивать на поиске не морали, красоты или реальности, а собственного пути в литературе, но это немного встревожило и усилило напор Джанет, как будто она что-то упустила. Где я взяла то? Как объясню это? Сошлись на одном отрывке из Софокла, но поскольку она дополнила его цитатой из «Короля Лира», то мы, по-видимому, все же говорили о разных вещах. Джанет требовала объяснить ей, что именно я имею в виду, но, конечно, ничего не вышло, и в конце концов она сказала, что, возможно, начинает понимать меня — после стольких-то лет чтения древних греков! Разумеется, я была подавлена ее возрастом и какой-то нестабильностью, а также подспудной критикой «По морю прочь» и намеком на то, что мне лучше заняться чем-то еще, кроме художественной литературы. Теперь это кажется ерундой, но хотела бы я иметь лекарство, дабы принимать его после подобных встреч, которые непременно случаются раз в месяц у любого человека. Проклятие всей жизни писателя — так сильно желать похвалы и быть низвергнутым упреками или безразличием. Единственный разумный выход — помнить, что писать у меня получается лучше всего, а любая другая работа кажется пустой тратой жизни, что я в целом получаю от этого бесконечное удовольствие и около £100 в год и что некоторым людям нравятся мои тексты. Из всего этого, однако, Джанет признала бы только любовь к работе и сказала бы, что ее друзья «состоялись» лишь в жизни, а не в искусстве.

4 ноября, понедельник.

Поскольку я вернулась из Клуба и жду Л. (который отправился на встречу с мистером Хокинсом [неизвестный] из Темпла[983]), мне лучше унять свою раздраженность при помощи пера и чернил. У меня есть малахитовая ручка, напоминающая зеленые кораллы. Я не получила ни строчки из Чарльстона, как будто меня сослали в Ковентри[984], хотя, полагаю, переписка между Клайвом и Мэри продолжается, и не могу отделаться от гнетущих мыслей о том, что холодность Джанет отразилась на последних страницах моего романа. Однако теперь депрессия принимает целительную форму ощущения полной уверенности, что вся моя деятельность не имеет никакого значения, а, следовательно, я могу позволить себе удовольствие и безответственность одновременно; не уверена, что счастье от подобного состояния меньше, чем от похвалы. По крайней мере, бояться нечего, а само удовольствие от писательства кажется исключительно чистым. Оно настолько подлинное, что никакой ледяной душ чужого мнения не сможет его испортить. Похвала? Слава? Мнение Джанет из лучших побуждений? Какая все это ерунда!