Дневники, 1915–1919

У меня нет денег на еще одну тетрадь, но если набраться терпения, то выбор бумаги снова принесет массу удовольствия; хорошие блокноты, дешевые и те, что хочется поскорее исписать, дабы с радостью выбирать следующий, уже нужно складывать у прилавка в канцелярском магазине. Перемирие быстро растворяется в свете обыденных дней. В Лондоне уже не встретишь больше двух пьяных солдат, и лишь изредка толпа перекрывает улицу. Скоро рядовые не смогут угрожать офицерам выбить из них дурь, свидетелем чего я стала на днях в районе Шафтсбери-авеню[990]. Но и в ментальном плане заметны перемены. Вместо того чтобы видеть сосредоточенность народа в одной точке и его единство в любое время суток, чувствуешь теперь, что вся эта кучка развалилась на части и с предельной скоростью разлетается в разные стороны. Мы снова нация индивидуумов. Одних интересует футбол, других — скачки, третьих — танцы, четвертых… Ох, ну что ж, все они, скинув обмундирование, радостно бегают опять по своим личным делам. Сегодня вечером по дороге домой из Клуба из-за ярких огней на площади Пикадилли мне на мгновение даже показалось, что еще только закат. Улицы переполнены непринужденными людьми, а в магазинах горит свет. И все же это удручает. По крайней мере, мы напрягли извилины, пытаясь подумать о чем-то общечеловеческом, но все свелось к склокам Ллойда Джорджа и всеобщим выборам[991]. Читать газеты невыносимо. Ощущение перспективы настолько изменилось, что поначалу невозможно понять, какое значение имеют все эти партийные сплетни, не вызывающие ни капли интереса. У иных людей больше прав быть вялыми, нежели у меня. Можно предсказать расхлябанность профессионалов в течение следующего года или двух. У них все будет по-своему. Массы продолжат играть в футбол, крикет и заниматься охотой. В нашем кругу первым свидетельством наступления мира станет освобождение Дезмонда от военной службы и приезд Джеральда Шоува в Лондон с речью о том, что он должен найти способ зарабатывать £500 в год. В скором времени толпа безработных интеллектуалов в поисках подходящей должности станет огромной. Дезмонд делает то, что умеет лучше всего: с каждым днем он приходит на работу позже, дольше обедает, после чего иногда и вовсе не возвращается в офис. Дезмонд намерен протянуть так еще пару недель, а затем сложить с себя полномочия и снять синее с золотом пальто, если только, срезав медные пуговицы, он не превратит его в самый обыкновенный плащ. Настроение Дезмонда очень приподнятое, хотя иногда его угнетает вопрос о том, как зарабатывать на жизнь. Выяснилось, что он собирается предложить свою кандидатуру на место Д. К. Сквайра, ибо орел[992] метит на пост повыше. «Я знаю множество хороших авторов», — сказал Дезмонд, и, будь этого достаточно, из него бы вышел идеальный редактор. После чая он пересказал нам последнюю часть своей «Иренаиды». Огромная вышла бы книга. Что характерно, все закончилось его обещанием пойти на обед и одиннадцатилетним ожиданием встречи с ней. История постоянно возвращается к ее образу, и, возможно, выводы Дезмонда верны: любая женщина, обрученная с молодым выпускником Кембриджа, который никогда прежде не был влюблен и который, добавлю я, прочел и знает наизусть все романы Генри Джеймса, определенно заслуживает жалости.

Где-то здесь меня прервал приезд мистера Элиота. Его имя говорит само за себя: это безупречный, культурный, утонченный молодой американец, произносящий слова так медленно, будто каждое из них имеет особое значение. После первого впечатления стало совершенно очевидно, что он весьма интеллектуален, нетерпим, имеет собственные убеждения и поэтические пристрастия. Мне жаль сообщать, что он считает Эзру Паунда[993] и Уиндема Льюиса[994] великими поэтами и, как нынче говорят, «весьма занимательными» писателями. Он безмерно восхищается мистером Джойсом. Элиот принес нам 3 или 4 стихотворения, плоды двух последних лет, поскольку он целыми днями работает в банке и по-своему разумно считает, будто постоянная работа полезна для людей с невротической конституцией. Я более-менее уловила чрезвычайно сложную и высокоорганизованную систему поэтических убеждений, но из-за его осторожности и чрезмерной аккуратности в использовании языка мы мало что поняли и узнали. Думаю, он верит в «живые фразы» и их отличие от мертвых, в тщательный подход к написанию, в безукоризненное соблюдение синтаксиса и пунктуации — с помощью всего этого Элиот заставляет новую поэзию цвести на старом стебле.

В качестве иллюстрации взглядов Элиота я могу добавить то, что мне сегодня (21 ноября, четверг) рассказал Дезмонд. Д. спросил Элиота, как, черт возьми, он додумался добавить то замечание в конце стихотворения о своей тете и «Boston Evening Transcript[995]», ту фразу о бесконечно длинной улице и слова «Мне нравится, как Ларошфуко прощается» (или нечто подобное). Элиот ответил, что это навеяно воспоминаниями о «Чистилище» Данте Алигьери.