Дневники, 1915–1919

Однажды вечером мы ходили на русский балет, и было довольно нелепо смотреть на то, что они показывали добродушной публике, ревевшей, как стадо быков, над попытками человека уложить ковер[1008]. Они проявили терпимость, но, как мне показалось, и некоторое высокомерие ко всем этим позированиям и прыжкам на фоне ровной голубой стены. Какая странная судьба — всегда наблюдать за публикой, но никогда не быть ее частью. Это одна из причин, по которой я еженедельно навещаю КМ в Хампстеде, ведь там, по крайней мере, мы составляем публику из двух человек. В четверг приходил Марри, слишком застенчивый для выражения эмоций, и у нас состоялся неловкий интересный разговор. Есть в них какая-то дисгармония, и с присущим мне высокомерием я чувствую, что оба они, кажется, чересчур сильно погрязли в «преисподней» со всеми своими идеями и разговорами о том, каково это быть художниками. Не могу толком выразить мысль. Возможно, я имею в виду лишь то, что они кажутся мнительными. Внутри, я полагаю, оба они жаждут признания и совершенно не уверены в себе, а Марри вообще тратит все умственные ресурсы без остатка на безнадежные поиски того, во что сможет верить. Мне не нравятся супружеские пары, в которых муж безмерно восхищается работой жены.

На днях Артур Понсонби[1009] подошел поговорить с нами в Клубе. Он где-то баллотируется, дабы отстоять качество своих убеждений, но оказаться в парламенте для него якобы не самое важное. Слабый, в меру умный, отзывчивый человек, постоянно озадаченный и даже обеспокоенный странным устройством мира. Возможно, это объясняется жизнью в социальном классе, отличном от того, в котором он родился. Затем в среду (27-го числа, пометила я) у нас обедал доктор Лейс[1010]. Он провел 17 лет в Восточной Африке и, будучи честным прямолинейным шотландцем, рассказывает ужасные истории о туземцах. Как они сконцентрированы, как лишены излишеств, эти профессиональные интеллектуалы!

Сегодня мы начали печатать на маленьком станке, и теперь мне надо все внимание уделить рукописи Марри, «Басне для критиков[1011]», которую я принесла домой в сумке.

3 декабря, вторник.

(Что за странные мысли вдруг подсказывают мне, будто сегодня день рождения Карлайла[1012]? Возможно, это связано с моим чтивом о Фруде[1013]. А еще я задаюсь вопросом, думает ли хоть кто-то о дне рождении Карлайла, и если да, то доставляет ли ему это удовольствие? Размышляю о навязчивом желании литераторов, чтобы их помнили потомки, но мне лучше поостыть.)

Придется перечитать поэму Марри, ибо она оказалась достаточно трудной, но причины этого противоположны тем, из-за которых тяжело читать Элиота: Марри многословен, а стихи его мудреные, запутанные и густые, как живая изгородь из шиповника; он размышляет вслух и не заставляет вас выуживать смыслы из глубин тишины, как Элиот. Мы гуляли у реки и даже посидели на берегу — настолько теплая, мягкая, нежная и безветренная стояла погода. Чайки позволяли себя нестись вниз по течению забавы ради, я полагаю; группы из трех-четырех птиц пикировали вниз, а потом одна ныряла и выныривала обратно. Мы обсудили причины моего нынешнего приступа меланхолии, а Л. божественным образом успокоил меня, так что здесь я чувствую себя в комфорте и безопасности, снова достигнув той степени веры, которая делает жизнь сносной. Но, пожалуй, опущу подробности самоанализа, в который я достаточно глубоко погрузилась. Думаю, каждому знакомы эти духовные приливы и отливы, — Бог знает почему. В общем, чем больше об этом думаешь, тем более странным кажется собственное устройство.