Дневники, 1915–1919

Отношения с Роджером сейчас гораздо лучше; мы более искренни и свободны, чем были под сенью Гордон-сквер. У нас общие взгляды по многим вопросам, и он, по крайней мере, понимает изолированность нашей маленькой компании в большом враждебном мире Макколов и Даквортов. Потом мы обсуждаем прозу, берем какую-нибудь книгу, и мне приходится читать отрывок через его плечо. Строятся теории. На стульях стоят картины. Тут я становлюсь довольно рассеянной и впадаю в отчаяние. Вулф[1019] приносит полотно и спрашивает о зеленом цвете центрального яблока. Не перекликается ли он с фиолетовым на краю картофелины? «Сотри то, избавься от этого, посмотри, как проявляются цвета там; ну, тогда используй лак». «Думаю, это лучшее, что я когда-либо делал». «О да, так лучше, больше жизни — прекрасно, Вулф, очень сильно».

Наконец, безбожно опаздывая, я иду в «1917», где миссис Манус и Л. сидят в комнате наверху и занимаются корректурой, хотя Кауч[1020] прислал лишь часть правок. Так или иначе, я опоздала с подмогой, но не с подачей чая для мисс Маттай. Почему женщине с таким умом всю жизнь приходится извиняться за свою непривлекательность? Она смотрит искоса, как провинившийся ребенок. Впрочем, мозгов у нее больше, чем у всех «короткостриженок», вместе взятых. Внизу я обнаружила напыщенно голосящую Аликс, извращенно напоминавшую полковника-аристократа, который рассуждает о беззаконии большевизма. Произвол полковников — вот ее тема; повадки и голос тоже очень похожи.

Пятница, как я уже сказала, прошла для меня за писаниной, а Л. обедал с Уиллом Арнольд-Форстером и дальше занимался корректурой. Не успела я закончить со шрифтами и выкроить полтора часа перед ужином на чтение выдающегося американского романиста [Хергесхаймера], рекомендованного мистером Голсуорси, как Лотти впустила Сидни Уотерлоу. Моей единственной надеждой скоротать время был какой-нибудь интересный самоанализ с его стороны, но не повезло. Он преуспевающий, самодовольный и настолько уверенный в себе человек, что невозмутимо противостоит даже осуждению Гордон-сквер. Сейчас Сидни ходит по друзьям, но, осмотрительно объяснил он, не для того, чтобы проверить нас, а насладиться обществом. Мы пригласили на ужин Мэри Шипшенкс[1021] для обсуждения «International Review» и предательства Макдональда[1022]. Бледная и, кажется, похудевшая Мэри незаметно вступает в средний возраст, с тем же привкусом горечи настроенная против мира женщин из высшего класса, требующих сейчас возмещения ущерба. Впрочем, на фоне многих моих знакомых она выглядит более умной, информированной и рациональной, чем я помню ее со времен Фицрой-сквер. Однако «приятный вечер» она все равно провела с тем же видом, с каким недовольные бедняки берут милостыню, которая явно меньше, чем они заслуживают.

10 декабря, вторник.

Воскресенье запомнилось мне еще одним визитом в Шелли-хаус, где я пожала руку мисс Сэндс[1023], Кэти[1024] и Елене Рэтбоун[1025]. Все выразили большое удивление при виде меня, словно я была редкой птицей, присоединившейся к стае себе подобных. Я действительно чувствовала себя довольно странно, но сразу же поняла, что их повадки мне знакомы. Елена была как давняя подруга, упорно вспоминающая, что происходило до того, как мы разлетелись в разные стороны. Она практически с любовью уговаривала меня приехать к ним в гости. Я с опаской согласилась. А вдруг нам не о чем будет разговаривать? Все ее очарование, откровенность и ласковая обходительность могут испариться. И еще, конечно, есть вечный и неразрешимый вопрос «что надеть?». Кэти, довольно обескровленная и худая, но с большим достоинством и широтой черт лица, сидела очень прямо, полузакрыв глаза, в передней части комнаты и слушала Равеля[1026] с Шуманом[1027], которыми, по ее словам, она восхищается в равной степени.