Дневники, 1915–1919

Я и правда никогда так небрежно не относилась к этой своей работе. Кажется, я могу проследить в своем нежелании писать не только нехватку времени и уставший от писанины мозг, но и легкое раздражение, предвещающее смену стиля. Именно так, должно быть, животное чувствует приближение весны: оно линяет. Навсегда ли это? Буду ли я постоянно ощущать ртутную поверхность на своем языке, перекатывая ее то в одну форму, то в другую? Но если и так, это лишь отчасти объясняет мое пренебрежение дневником. Возникли существенные трудности. В прошлое воскресенье мы навещали Литтона; в понедельник я была у Харрисона и вернулась как раз к приезду Молли Г. [Гамильтон] (надо отличать ее от Молли М. [Маккарти]); во вторник я писала письма; в среду был концерт, сразу после него — встреча с Вайолет Дикинсон[1311]; в четверг — с Молли М., чай и вечер; в пятницу — с Маргарет и Лилиан. И вот я здесь, сижу и пишу после субботнего чая, большого горячего сладкого пирога со смородиной и долгой холодной прогулки. Если закрыть глаза и подумать о Тидмарше — что я увижу? Кэррингтон немного увлеклась домашним хозяйством; прячет холсты на чердаке; Саксон молчаливый и замкнутый вплоть до вечера воскресенья, когда он ненадолго расцвел и говорил о греческом; с Литтоном все сложнее. Он добрый, простой и нежный, немного немощный; голос ниже обычного. Если бы я вышла за него замуж, поймала я себя на мысли, то нашла бы его капризным. Он накладывает слишком много обязательств на человека и расстраивается, когда хоть что-то выходит из-под контроля. Литтон был в своем обычном здравии (как они выражаются), но ощущение того, что он живет исключительно ради здоровья и создает вокруг себя так много удобств, немного угнетает. Но я всегда объясняю эти ограничения, которые немедленно бросаются мне в глаза, какой-то подсознательной идеей самооправдания. Я не нуждаюсь в оправдании. А мои чувства к Литтону столь же искренни, как и раньше. Мы сидим вдвоем у камина и болтаем, такие быстрые и ловкие в своих словесных танцах и уловках. Внутри Литтона, если убрать всю лишнюю шелуху, я полагаю, обнаружится великая страсть к знаниям. Он интересуется не только литературой. На столе лежали последние издания Вольтера. Книги его аккуратно расставлены по местам, как фарфор у старой девы. О своей работе он говорил без оптимизма, но, возможно, не стоит сбрасывать со счетов и мой чрезмерный оптимизм по поводу собственного творчества. Я чувствовала себя до мозга и костей «творческой», и Литтон тоже считает меня таковой. А сам он заявляет, что напрочь лишен этой способности. По его словам, он не в силах ничего изобрести; отними у него авторитетность, и он остановится. Возможно, это относится к любому Стрэйчи и объясняет странное чувство, которое я не стану анализировать, поскольку в случае Литтона правильность, утонченность, изящество его мысли полностью компенсировали мой скрытый дискомфорт. Молли Г. по-прежнему тянет поводок, как спаниель в моей фантазии, но бурлит от энтузиазма по отношению к «Дню и ночи». У нее буйный, страстный ум, смелый и прямолинейный, но боже мой — что происходит, когда дело доходит до писательства! Ее мужество впечатляет, и она напоминает машину, целыми днями работающую под высоким давлением, — обычное дело для профессиональной работающей женщины. Сшитое на заказ пальто за £16, по ее словам, призвано вызывать уважение в офисе. Это показывает ее компетентное понимание жизни. Но почему же я всегда так мало говорю о людях, которые мне нравятся? Я и правда постоянно так делаю.

Думаю, и Вайолет Дикинсон следует пропустить, за исключением того, что она занималась поиском могил во Франции и сажала розмарин леди Хорнер[1312] на немецких могилах. Все это Вайолет делала с удовольствием и в своей юмористической спортивной манере, а еще ее тронула одна эпитафия, согласно которой гусар Эйнсворт любил свою жизнь, лошадь и собаку.