Дневники, 1915–1919

С учетом вчерашней записи кажется, будто налеты нависли над нами и были специально ниспосланы Богом, дабы упрекнуть меня в высокомерии. В общем, мы сыграли в карты, я потеряла свои 3,75[600] и пошла спать. Наши мысли перед сном, думаю, касались игры или печати. Я доедала свою третью и последнюю булочку в постели, когда раздался взрыв. Полминуты налет казался нереальным, и мы даже решили, что это выхлоп моторного омнибуса. Однако в следующее мгновенье раздались выстрелы, послышался свист снарядов. Отрицать очевидное было уже нельзя. Тогда мы собрали вещи и спустились в кухню. Это произошло в 23:30. Выглянув на улицу, мы увидели только желтоватые звезды в каком-то тумане; луны не было; стояла тихая ночь. Когда мы легли на матрасы, раздался сильный, хотя и отдаленный взрыв, после чего послышались выстрелы с севера и юга, но не ближе, чем в Барнсе. В 00:45 мы выпили какао и легли спать. Горны зазвучали в 01:35 — через два часа после начала.

Никогда не забуду восторг, с которым Л. ворвался утром в мою комнату. Этот негодяй из «Williams» сдался. Он согласен аннулировать контракт. Л. торжествовал как грозный зверь, загнавший врага в кусты. Думаю, он это заслужил. Казалось, издатели будут еще несколько месяцев трепать нервы и упираться, вынуждая Л. обратиться в арбитраж. Но теперь путь свободен, и, вместо того чтобы иметь дело с сердитым, безвольным, злобным, паршивым псом, Л. может выдвинуть собственные условия, что он и делает сегодня днем в «Allen & Unwin». Поднимаясь на днях в лифте в Холборне, я стояла рядом с мальчиком лет четырнадцати или около того и в толпе видела лишь его голову. Стоит отметить, что это была чрезвычайно интересная, чувствительная, умная, наблюдательная голова, — довольно раздраженный, но независимый на вид ребенок. По его кепке нельзя было понять, из обеспеченной он семьи или нет. Я пришла к выводу, что это сын стоявшего рядом офицера. Когда мы вышли на улицу, я взглянула на ноги мальчика — дырявые брюки сразу же дали понять, насколько жалкой будет его жизнь. Днем я начала заниматься стихами Сесила. Они не очень хороши: в них видна склонность Вулфов к осуждению, но без энергии моего собственного Вулфа. Меня отвлекали мелкие неприятности, поэтому я отпечатала только одно стихотворение.

9 марта, суббота.

Л. обнаружил, что Анвин[601] весьма заинтересован и готов рассмотреть кооперативную книгу и, более того, безоговорочно ругает издательство «Williams», на которое, по его словам, можно подать в суд за ущерб, нанесенный перспективам публикации. Он предлагает выпустить сразу 2 издания: одно в бумажной обложке, другое в тканевой, — то есть сразу после прочтения книги, чем он намерен заняться немедленно. Рискну предположить, что «Williams» еще попытается удержать в когтях эту рукопись.

Сегодня днем мы были на собрании под названием «Съезд Суфражисток» в Кингсвей[602]. Мероприятие проходило в полдень, и через стеклянную дверь пробивался дневной свет — трудный свет для выступления с трибуны, такой обыденный, рассеянный и простой. Зал был почти полон; публика и выступающие — в основном женщины. Чистый концентрат одного пола немного обескураживает, и, независимо от того, мужчины это или женщины, нельзя не задаться вопросом, зачем так делать. Я испытываю приятный трепет от ощущения толпы, затем разочаровываюсь, скучаю и в итоге ничего не слушаю. По правде говоря, казалось, что эти люди зря боролись с течением. Право голосовать они получили, но лишь великое красноречие как будто бы могло воспеть их триумф. Красноречия, однако, не наблюдалось, и дамам пришлось постараться. Больше всего нас впечатлила русская докладчица, у которой явно было воображение, и она, казалось, действительно чувствует то, о чем говорит. Но речи в лучшем случае состоят лишь из очевидных общих фраз, тонко обставленных и поданных красиво. Я наблюдала за тем, как миссис Петик-Лоуренс[603] приподнимается на цыпочки и опускается обратно, словно у нее резиновые ноги, как раскидывает руки и разжимает ладони, и очень плохо думала об этом виде искусства.

Мы пили чай в клубе «1917». Комната была полна молчаливых людей, а в углу Олдос Хаксли и молодая женщина в сером бархате вели, что называется, приватную беседу. У Олдоса неторопливая и довольно щегольская манера говорить. Все мы, образованные и добродетельные люди, склонились в мертвой тишине над своими реформаторскими газетами; время от времени из другого конца комнаты доносились отдельные фразы невнятного диалога. Думаю, там обсуждали Эвана Моргана и его сердечные дела.