Дневники, 1915–1919

Я написала дату, а потом меня что-то отвлекло — наверное, письмо[626] Литтону с объяснениями отказа рецензировать его книгу. Сегодня среда, и это первый раз, когда у меня есть время писать после чая. В субботу началась болтовня. Литтон с Кэррингтон пришли на чай; она пухлая и розовощекая, в ярком желто-зеленом платье, подчеркивающим пышные формы его обладательницы. Сам разговор вылетел у меня из головы, поэтому я не думаю, что там было нечто важное. Они пробыли на вечеринке у Барбары до пяти утра следующего дня. Фредегонда и Несса держались поодаль от гущи событий, подражая Оттолин. Ник и Саксон мрачно маячили на заднем плане. Как только Кэррингтон на секунду вышла из комнаты, Литтон заявил, что хотел бы остаться у нас без нее, и поинтересовался, можно ли это устроить. Он попросил меня отрецензировать его книгу. Я согласилась без раздумий. С другой стороны, мне не очень хочется писать под присмотром или просить Брюса Ричмонда за книгу друга, о чем сам Литтон, конечно, знает. В воскресенье бремя гостеприимства начало угнетать. Список говорит сам за себя: обед с Джеральдом [Даквортом] и Саксоном, чай с Саксоном, ужин с Барбарой, Ником и Миддлтоном Марри. Сходство Джеральда с избалованным перекормленным мопсом возросло. Его волосы поседели, а в глазах едва заметен проблеск жизни, не говоря уже об интеллекте. Он держится за жизнь разве что с помощью желудка, а в остальном его слабость пугает. У него нет точки зрения ни по одному вопросу — он как морская водоросль, захваченная течением. Коммерческий взгляд Джеральда на все возможные темы угнетал меня, особенно когда я представила, что моему роману уготована участь оказаться в его лапах, и он будет над ним храпеть. Но самое странное заключалось в том, что ему, по сути, нечего сказать[627]. Обед продлился, кажется, часов до трех; Саксон был наименее изысканным и самым незаметным. Печально, что несчастье никого не красит, а в его случае, боюсь, и подавно. Цвет лица ухудшился, а рассудок, кажется, обморожен. Он проиграл в шахматы и ушел, будто бы не желая видеться с Ником и Барбарой. Из всех нас весел только Ник. Бедный Марри огрызался и хмурился из-за несчастий, выпавших на его долю. Он работает целыми днями, а когда приходит домой, то еще и пишет. Хуже всего, что у Кэтрин Мэнсфилд открылось кровотечение в легких; она во Франции, и ее нужно привезти домой, чтобы узнать, насколько все плохо, но это трудно сделать. Однако, думаю, Марри гораздо более умный и зрелый, нежели я считала раньше. Отчасти это объясняется контрастом с Ником. Разница между хорошим умом и посредственным очень заметна. Не то чтобы Марри столь же легок и приятен, но он всегда работает своими мозгами и таким образом прокладывает себе путь в незнакомой среде. Я много говорила с ним о книгах, чего нельзя сказать о Нике, хотя он читал Джейн Остин[628] и способен добиваться своего благодаря здравому смыслу и вкусу от природы. Барбара была закрытой и, кажется, почти не говорила. Они ушли первыми. Мы сказали «до свидания» — современный способ покрывать все очевидные эмоциональные кризисы лаком прозаичности и здравого смысла делает подобные прощания нарочито показными. Марри задержался на некоторые время, обсуждая французских писателей и Томаса Харди. По его словам, тот никогда не напишет еще один роман. Поэзия — это короткий путь, и «жизнь кажется мне сейчас очень шаткой».

В понедельник [18марта] я осталась дома и набирала тексты в типографии. Л. уехал в Лондон.