Читаем Дневники: 1920–1924 полностью

Похоже, одним из побочных эффектов «Джейкоба» является общение. Во вторник я собираюсь к леди Коулфакс, чтобы послушать лекцию Валери[924], а еще к мисс Сэндс[925]. Все они теперь (смею предположить, что благодаря Логану) на моей стороне. В данный момент я чувствую желание окунуться в общество, но хочу сделать это на своих условиях: сама выбрать наряд и время. Нет времени подробно рассказывать о визите Уиталла, но наша ситуация с каждым днем все сложнее. Очевидно, что мы не можем продолжать серьезную издательскую деятельность с Ральфом, который сел нам на шею. Уиталл – борзый нервный американец, серьезный, деловитый, вынужденный зарабатывать на жизнь. Как далеко мы готовы зайти с ним в этом? Во всяком случае, дела и заботы, связанные с выходом большого романа, склоняют меня к тому, чтобы не наступать на одни и те же грабли. На следующей неделе мы поедем в Тидмарш и объясним свою позицию. Кэррингтон говорит, что Литтон очень хочет добиться какого-то соглашения, а неопределенность действует Ральфу на нервы. Однако этот нервный человек не прикладывает никаких усилий, чтобы выполнить даже самые простые обязанности. Каждое утро Л. сам перевязывает посылки. Ральф не приезжает ни ранними, ни поздними поездами. Утро четверга он провел у портного. В Уиталле же есть нечто американское, чему нельзя доверять, – короче говоря, одни проблемы, а газеты тем временем начали поднимать шумиху вокруг выборов[926]. Мы откусили большой кусок жизни – но почему бы и нет? Разве я не изложила некоторое время назад свою философию, которая сводится к тому, чтобы всегда быть в движении?!


7 ноября, вторник.


Похоже, я пережила шторм и должна попытаться опять все наладить. Большого резонанса в общем-то не случилось. Рецензии были скорее против меня, чем за. Так это странно, но меня почти не волнует, что Клайв считает роман шедевром. И все же похвалы от частных лиц были искренние как никогда. Они, похоже, все согласны, что я наконец достигла того, к чему в предыдущих книгах только стремилась. Но мы почти ничего не продали, хотя прошло уже 10 дней. Меня это не очень беспокоит… А что беспокоит? Хочу быть на коне – или как это назвать? – к 10 июня. А пока, чтобы не расслабляться, принимаю приглашения. На прошлой неделе мы были у Логана и встретили там Перси Лаббока спустя 12 лет. Я сидела рядом с ним у Смитов[927] в тот вечер, когда Литтон сделал мне предложение. Помню огромный букет красных азалий посреди обеденного стола, но больше ничего особенного. Леди Гроуз [неизвестная] опоздала; Перси был бледен. Он и сейчас бледный, но теперь мягкий и пожилой. Еще раз убедилась в этом, когда увидела его поношенные ботинки. Он медлительный добрый меланхоличный человек; я обхаживала его, пытаясь расшевелить своими остротами, и в итоге мы пригласили Перси на ужин. Была еще миссис Хаммерсли[928], вспоминавшая моего отца и Даквортов, так что я собираюсь и к ней, и к Этель Сэндс, и в Восточный клуб[929] на обед с Литтоном. У нас были бурные выходные в Тидмарше, и, боюсь, я пришла к выводу, что Ральф должен уйти. Его иррациональность и ревность в сочетании с упертой решимостью превратить то, что для нас является профессией, в свое постоянное хобби, лишний раз подтверждают мою правоту и приближают расставание. И все же очень жаль: мне нравится и он, и наше партнерство. Хотя… Как здорово будет освободиться и сделать по-настоящему хорошую работу! Полагаю, мы найдем умного молодого человека или девушку, которые будут трудиться усердно и страстно.

Вчера вечером я впервые ужинала у Клайва. Теперь надо составить отчет о своей работе, так как у меня нет времени рассказывать, насколько опять странным, теперь немного формальным и все же удивительно интимным, был тот ужин с Нессой и Клайвом; все сорокалетние и старше; все преуспевающие; Несса назвала мой роман «безоговорочно гениальной работой», а меня это весьма порадовало. Литтон пришел с опозданием, что сделало ужин еще более странным; вот так мы и собрались в одном месте – мы, кого каталог «Harcourt Brace», перечисляя всех поименно, называет выдающейся группой с Гордон-сквер. Слава, видите ли.

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Образы Италии
Образы Италии

Павел Павлович Муратов (1881 – 1950) – писатель, историк, хранитель отдела изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея, тонкий знаток европейской культуры. Над книгой «Образы Италии» писатель работал много лет, вплоть до 1924 года, когда в Берлине была опубликована окончательная редакция. С тех пор все новые поколения читателей открывают для себя муратовскую Италию: "не театр трагический или сентиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души". Изобразительный ряд в настоящем издании составляют произведения петербургского художника Нади Кузнецовой, работающей на стыке двух техник – фотографии и графики. В нее работах замечательно переданы тот особый свет, «итальянская пыль», которой по сей день напоен воздух страны, которая была для Павла Муратова духовной родиной.

Павел Павлович Муратов

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / История / Историческая проза / Прочее
Отцы-основатели
Отцы-основатели

Третий том приключенческой саги «Прогрессоры». Осень ледникового периода с ее дождями и холодными ветрами предвещает еще более суровую зиму, а племя Огня только-только готовится приступить к строительству основного жилья. Но все с ног на голову переворачивают нежданные гости, объявившиеся прямо на пороге. Сумеют ли вожди племени перевоспитать чужаков, или основанное ими общество падет под натиском мультикультурной какофонии? Но все, что нас не убивает, делает сильнее, вот и племя Огня после каждой стремительной перипетии только увеличивает свои возможности в противостоянии этому жестокому миру…

Айзек Азимов , Александр Борисович Михайловский , Мария Павловна Згурская , Роберт Альберт Блох , Юлия Викторовна Маркова

Фантастика / Биографии и Мемуары / История / Научная Фантастика / Попаданцы / Образование и наука
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное