Дневники: 1920–1924

А.Б. (каким-то образом заговоривший о Хармсвортах): Я знал Альфреда-отца[1054] – барристера из Бейли[1055], славного парня, который, возможно, слишком много пил. Он был вице-президентом клуба, который собирался в Сент-Джонс-Вуд и, кажется, назывался «Eyre Arms». То был лесной клуб, потому что они собирались в лесу, и я иногда ходил туда, и мы, сплошь молодые парни, дискутировали. Однажды вечером, прогуливаясь по набережной, я встретил Альфреда, который был очень подавлен. «Я собираюсь умереть, – сказал он, а я промолчал. – Я ухожу от своей жены и шестерых детей, – кажется, сказал он, а я промолчал. – Что ж, на меня снизошло вдохновение». «Мой дорогой друг, – ответил я, – ты сделал то единственное, что мог, и ни о чем не волнуйся, – сказал я. – Поверь мне на слово, один из твоих парней добьется успеха. Они сумеют позаботиться о своей матери», – сказал я, и на этом мы расстались. Он умер через две недели. И действительно, великий Альфред[1056] начал действовать и очень скоро сколотил состояние, и все до последнего пенни досталось старой леди[1057]. Однажды вечером на Пикадилли меня окатило грязью с ног до головы – в коляске сидела старая леди; на коленях меха; две лошади поворачивали на Беркли-сквер. Его мать всегда приезжала первой. Когда я бывал в их доме, там всегда стоял запах холодной баранины и сапог. Но я видел, какой замечательной женщиной она была. Она все контролировала. И сейчас она еще жива, а леди Нортклифф[1058] вышла замуж за моего старого друга Хадсона.

(Каким-то образом мы перешли к романам Харди; к тому, как он заставляет женщину признаться в первую брачную ночь, что она родила бастарда, после чего муж собирает вещи и уезжает в южные края[1059]).

А.Б. (с яростью): Все вы дети. Вы не знаете, о чем говорите. Я бы сделал то же самое. Я бы тоже собрал чемодан. Глупая женщина! Она должна была признаться ему еще на пшеничном поле… Глупый отвратительный поступок. Это не вопрос морали. Мораль неизменна. Это людская натура.

Ф.Б.: Мой дорогой старик-отец, ты несешь чушь.

(Они были очень ласковы друг с другом; Фрэнсис помог ему правильно написать адрес леди Уимборн[1060] на телеграмме, с чем, я полагаю, он бы сам не справился).

В.: Теннисон – великий поэт.

А.Б.: Поэт-то он поэт, но не великий. Холлам[1061] был ослом. Никогда не забуду его телеграмму Элеоноре[1062]: «Скончался мирно в 3:45. Понравилась книга Остина [неизвестный]». Холлам носил свою мать на руках. Это казалось таким красивым. У него не было профессии, да он и не хотел ее иметь. Он был ленивым человеком. Теннисон был очень прямолинейным существом; не любил вторые браки; ненавидел смерть Лайонела в море; ни к кому не ходил в гости; очень старомодный человек с общепринятыми взглядами.

(Рассказал историю о том, как Эллен Терри[1063] бегала голой по спальне, а Уоттс пришел к Харкорту[1064] и сказал: «Меня это напугало». «А меня бы не напугало», – очень громко и грубо ответил Харкорт.)

У Тони Биррелла высокий пронзительный срывающийся голос; он часто прищуривается; бледный; носит очки и внезапно исчезает, чтобы в одиночестве побродить по саду.

На днях я получила письмо от Хестер[1065]. Она собиралась приехать сюда, но сломалась машина!!! (как будто это интересная новость).

Ф.Б.: Тони, ты следишь за напитками, не так ли?

Тони уходит и возится у серванта.

Напоследок А.Б. подарил мне «Корсику[1066]» Босуэлла и подписал ее «Виктории Вулф…», а затем дописал извинения. Интересный вечер, очень викторианский, хорошо обставленный напитками и сигарами, коврами и кожаными креслами. Старик Биррелл – прирожденный рассказчик, и он был в ударе, в центре внимания, но оставался нонконформистом; не очень серьезный писатель, но типично викторианский разносторонний литератор-гуманист, сверкавший в разных профессиях, не то что мы сейчас, – барристер, политик, эссеист. Он очень хочет писать для Л.

Действующие лица: Вивьен Элиот; Том, Л. и В. Воскресный чай.

Том: Вивьен, добавь бренди в свой чай.

Вивьен: Нет-нет, Том.

Том: Да. Ты должна добавить чайную ложку бренди.

Вивьен: Ох, ну ладно… Я не хочу.

В.: Никому не нравится принимать лекарства на глазах у друзей.

Л.: А что насчет большой проблемы – «Adelphi»? Что скажете?

Вивьен: О чем именно? (Она очень нервная, слишком пестрая, сильно напудренная; ее первая поездка; возможно, чересчур разодетая.)

Том: Я дал заметку в «Criterion». Не понимаю всей этой истории с Уэллсом и жизнью – этой путаницы, что литература якобы не жизнь[1067].

В.: Будете писать?