Дневники: 1920–1924

– Ну вам может подойти дом 52 на Тависток-сквер. Там есть большая студия.

Затем один нерадивый молодой сотрудник заставил меня приехать на Гордон-сквер, отправив не по тому адресу; потом я столкнулась с Адрианом, и мы вместе зашли в «Dollman & Pritchard[1157]» через их большие и обитые зеленым сукном маятниковые двери, поднялись по лестнице в квартиру, где сейчас уже темно и никто не живет, затем спустились вниз, в подвал, где я быстро потеряла счет комнатам и, наткнувшись на бильярдную старого джентльмена, поняла, что если и есть подходящее для нас место, то это точно оно.

Что ж, вчера у нас был долгий холодный напряженный день – я дважды ездила в Лондон, – и закончился он спектаклем «Пламя[1158]» по пьесе о надуманных эмоциях, которые никто не испытывал уже лет сто и даже в 1824 году. Однако под воздействием гипноза половина Бейсуотера [район Вестминстера] вчера вечером поверила, будто другие люди чувствуют нечто подобное и, следовательно, они тоже должны.

Могу сказать, что одновременно с домом 52 на Тависток-сквер (как же мне нравится это писать!) я приобрела девятипенсовую перьевую ручку с обычным пером, и пишет она просто отлично. Чему я радуюсь больше: Тависток-скверу или ручке? Рассуждая об этом, я вспомнила, что должна читать седьмой том Монтеня, а ведь еще ужин с Саксоном. Так что, несмотря на затуманенный разум, я поднимусь наверх и начну. Но сперва еще один взгляд на огонь – о боже, я совсем забыла о своем ультиматуме бедным слугам. Обеим пора уйти; они очень решительные, а еще эмоциональные – непростое сочетание.

12 января, суббота.

Я только что серьезно усовершенствовала обложку данной тетради, добавив календарь. Но вернемся к другим переменам. Переживу ли я весь процесс? В договоре есть нюанс – какой-то неоднозначный пункт, гласящий, что Бедфорд может отказать в разрешении на субаренду[1159]. Если так, то офисы, которые сейчас сдаются по £250, окажутся у нас в руках. Пока же нам предлагают отдельную квартиру и подвал. Все это требует расчетов и, что еще хуже, вызывает сильную депрессию у Л. В такие моменты я спрашиваю себя: зачем мне все это? Стоит ли оно того? Не слишком ли велик риск? И ответ обычно зависит от настроения, в котором я нахожусь. В четверг вечером мое сердце ворочалось в груди, словно раненый угорь; вчера оно было безмятежным, как летний день; сейчас оно болит и беспокоит. Но мне нравится, что я умею взять себя в руки. Лишь бы безрассудство не перешло в глупость. И даже если все планы провалятся, я хотя бы попыталась их осуществить. К тому же Нелли согласилась остаться за главную и работать одна, а мне нужно подыскать Лотти место на Гордон-сквер. Впереди только трудности. Все это не имело бы никакого значения, будь Л. счастлив, но когда он подавлен или мрачен, то ветер перестает дуть в мои паруса, а я спрашиваю себя: зачем все это?

Но правда в том… Хотя нет, не думаю, что я знаю правду. Моя главная опора – это, несомненно, мое писательство, которое не подведет меня ни здесь, ни в Лондоне. Однако, по словам Монтеня, человек непостоянен. Я не могу установить закономерность изменения собственных чувств.

Как же странно, что эта проблема с домом всецело поглотила нас. Радикальные перемены, однако. И повлияют они на четырех человек. Что касается Лотти, у меня есть определенные сомнения, ведь вспыльчивость всегда будет мешать ей, а спустя семь лет – или уже восемь? – я чувствую некоторую ответственность за нее. И если по моей вине она попала в затруднительное положение, мне некого винить, кроме себя. К тому же в нашем возрасте, а мы в середине жизни, бояться риска и ответственности равносильно трусости. О детях нам беспокоиться не надо. Со здоровьем у меня все в порядке, насколько это вообще возможно, и оно намного лучше, чем когда-либо. Следующие десять лет приведут издательство к славе или к банкротству; безделье сейчас – помеха. Но я снова и снова прокручиваю в голове все эти вопросы и предпочла бы думать о чем-то еще. У меня очень много работы. Странно, насколько неважной она вдруг кажется, когда на пути возникает обычный бытовой вопрос. Я вижу его таким, каким он представляется миру снаружи, а не пещерным и освещенным, каким он видится изнутри.