Дневники: 1920–1924

С кем я встречалась? В основном с Саксоном и Грантами. В Гросвенор-хаусе в Твикенхэме царит настоящий комфорт: стулья, столы и маленькие коврики на туалетных столиках. У камина сидела крохотная немая женщина, а Джим Рендел[1160] играл в шахматы со старым кучерявым Майором – с этим неудачником; с этим жизнерадостным безответственным стариком, который все время лежит на диване; с этим идеальным джентльменом и человеком мира, юморным, проницательным, практичным, но совершенно неумелым. Входит Этель [Грант], и я вижу, какой красивой она когда-то была, а в их поношенных и зачерствевших отношениях до сих пор есть нечто очаровательное; полагаю, она знает, что он умирает, и так сосредоточена на бытовых вопросах (они очень бедны), что не может ничего чувствовать. Она величественная, практичная, лишенная воображения женщина, которая, похоже, немного жалеет меня. (Хватит думать о проблеме с домом!)

Встречи с Саксоном мало что значат, хотя сейчас я вижу в нем выдающегося человека. Если бы я встретила его в комнате, полной людей, то сразу бы спросила: кто это? Наверное. Отчасти это связано с тем, что он стал более уверенным в себе. А еще, я полагаю, сказывается прочтение всего Платона от и до. Мне, например, нравится, что при обсуждении планов Саксон опускает детали, хотя, когда дело доходит до практики, он дотошен и не может заказать себе такси без бесконечных обсуждений.

Еще я виделась с Адрианом и Карин. Вот уж кто несчастная женщина. Но что такое счастье? Я определяю его как блеск в глазах. Ее глаза сверкают как мокрый тротуар. Но позади них нет освещенной огнем пещеры. Глаза Молли – совсем другое дело. Я пила с ней чай в очень чистом доме на Окли-стрит. Там был Майкл[1161] – молодой человек, краснеющий, нервный, в брюках. Он уже бывал на чаепитиях, но ему не нравятся люди; говорит, они обсуждают странные вещи: «Какая часть Девоншира вам нравится больше всего?». Забавно наблюдать, как подобные вопросы всплывают в разговорах, а потом привыкаешь. Молли очень бледная и бесформенная, скорее похожая на моржа; она отстригла челку, которая стала совсем седая, и умудряется одеваться лучше, чем я. Мне нравится безумная занятость этих матерей: никакой жадности до жизни, как у бездетных, и все время надо что-то решать или делать. Думаю, старая миссис Маккарти – самая что ни на есть вреднейшая зануда; она как ребенок, вот только ее не унять; она настаивает на том, чтобы ее слушали; она совершенно не способна видеть дальше собственной тарелки с хлебом и маслом; донимает вопросами, что именно это за джем. Я действительно считаю, что старушки без дела – тяжелейшее на свете испытание. Два дня назад она стала римской католичкой. Вошел Чарли Сэнгер, погладил Молли по руке. Он тоже уважает материнство. Он с большим уважением относится к достоинствам человеческой натуры, и это меня всегда поражает; он ценит честность и порядочность; знает, как тяжела жизнь, но, возможно, не то, насколько она приятна. На днях я собираюсь написать рассказ о том, как жизнь делает лица людей в метро серыми, вялыми, суровыми, разочарованными. Но почему ни один из них не выглядит довольным, счастливым, получившим то, чего хотел? Это бы приободрило молодых и украсило пожилых, а так, сказала бы я, смотреть на них нет никакого удовольствия.

20 января, воскресенье.