Дневники: 1920–1924

Я видела Роджера, видела его картины, которые он с неуемным тщеславием художника заставляет даже слепых вроде меня рассматривать в спешке при электрическом свете. Но хватит об этом; во всем остальном он цветет и пахнет: куда ни ткни – везде плоды. Памела вот-вот родит; его кошка тоже. Литтон купил себе дом[1169]. Нессу осудили по закону за то, что она не владеет собственной квартирой в доме 50. Я ни слова не сказала об этом великом событии – о битве Беллов и Стивенов. Клайв будет изгнан, американцы одержат победу[1170]. И это напоминает мне, что я твердо решила перестать цепляться к Мэри Х. Меня до абсурда взбесил смехотворный рассказ Роджера о том, что Клайв распространяет слух, будто я хочу одеваться как леди Диана[1171] и т.д. Мэри с радостью поднимет меня на смех, лишь бы заставить Клайва улыбнуться, и я думаю, что она с удовольствием будет сыпать мне соль на раны. Но я тоже не горжусь своим поведением, хотя мне нравится быть естественной и при желании нести чепуху. Но с ней это опасно, а моя вспыльчивость такова, что стоит только щелкнуть меня по носу, как сделал Роджер, и я теряю больше, гораздо больше, чем все удовольствие, полученное от моих гениальных речей в разговоре у нашего камина с бедной милой Мэри, которая мне все же нравится. Но ничего не поделаешь. Ведь в Лондоне мы будем видеться даже слишком часто, и я не смогу противостоять тому, как старые интриги продолжат действовать мне на нервы.

Сейчас отправлю Монтеня, а завтра снова вернусь к «Часам», на которые я уныло поглядывала – о, эти шероховатые края холодных брошенных черновиков! – когда сегодня утром мне пришлось решать вопросы с домом. Но теперь я собираюсь писать вплоть до переезда – 6 недель подряд. Думаю, на этот раз задумка хороша, хотя кто его знает?!

Сегодня пришло письмо от Моргана: «Кому бы первому, после вас с Вирджинией, сообщить о том, что я написал последние слова в своем романе?»[1172]. Л. тронут, как и я всегда в подобных случаях.

3 февраля, воскресенье.

Однако я не писала, потому что на следующий день Л. заболел гриппом, и это доставило много хлопот, но есть какое-то странное удовольствие, чисто женское, я полагаю, в том, чтобы ухаживать за нуждающимся, отбросить ручку и сидеть с больным. Однако он встал на ноги через четыре дня или даже меньше, и вот мы снова в строю в этот прекрасный весенний день, который, хвала небесам, мы провели одни. Ни слуг сейчас, ни гостей. Солнце сегодня покрыло деревья и дымоходы золотом. Ивы на берегу были – как бы это сказать? – кремово-желтыми и перистыми, словно облака; словно бесконечно мелкие брызги; было в них что-то осыпающееся; а еще золотистые почки. Не могу подобрать нужных слов, но думаю, что вряд ли я снова буду гулять здесь следующей весной. Хотя я не сентиментальничаю по этому поводу; Тависток-сквер с бледной башней[1173], по-моему, красивее, не говоря уже об очаровательных омнибусах.

Из-за гриппа я мало с кем виделась; ходила к Этель [Сэндс]; Логан похвалил моего Монтеня, а вот Роджер не смог дочитать до конца; говорила с Арнольдом Беннеттом, милым морским львом с шоколадными глазами, нависшими веками и выступающими клыками, словно бивнями. У него странный акцент, причудливые манеры; он провинциален; очень даже с характером; «я не понимаю женщин…» – его фраза, будто сказанная школьником. Все смеялись. А потом: «Ни одна женщина так не чувствительна, как я; таких просто не бывает». Я подозреваю, что его задевает все, даже мое подшучивание. Он медлительный, добрый, ласковый, растягивающийся на диване. А еще там был Логан, засыпавший меня вопросами, от которых пришлось отбиваться. Вошел Роджер с довольно дикими и вытаращенными глазами. Принц[1174] и принцесса Бибеско[1175], по словам Роджера, заставили всех нас почувствовать себя деревенщинами. Какой он космополит; как он боится британского народа; как обожает Париж. «Она жила в Париже, – сказал он о принцессе, – поэтому у нее, конечно, много интересных историй». Но слушать их я не осталась.