Дневники: 1920–1924

На самом деле у меня куча дел. Я уже сказала Л.: «Я настолько занята, что не могу начать», – и это, к сожалению, горькая правда. Мой разум смотрит на преграды и сыплет идеями; мне же приходится пришпоривать себя, чтобы заставить хоть что-то делать. Мне бы надо читать первые главы мисс Мэйр[1181]; мисс Босанкет[1182] о Генри Джеймсе и «Птиц[1183]». Но потом я вспоминаю, что с учетом нынешних стремительных изменений в жизни у меня, возможно, больше не будет шанса сделать запись в этом дневнике из Хогарт-хауса, и поэтому я должна уделить несколько минут последней попытке, или как это назвать. Погода очень холодная, варварская. Дважды мы собирались поехать в Родмелл и не смогли. Л. говорит, что, по словам Уэллса, наступает возраст, после которого человек больше не готов проводить выходные в дискомфорте. Тепло – единственная теперь моя потребность. Мужчина из «May[1184]» – огромный великан в гетрах, пожавший Л. руку только потому, что мы настоящие владельцы издательства, – приходил сегодня и перевезет нас 13 марта за £15. В понедельник Несса начнет оформлять дом 52 на Тависток-сквер. Я собираюсь принудить Л. к возмутительной расточительности и потратить £25 на расписные панели от Белл и Гранта[1185]. Мы пытаемся получить все блага цивилизации сразу: телефон, газ, электричество, – но заниматься этим отсюда, разумеется, очень трудно. Электрик все никак не едет. Лотти будет работать у Карин – кажется, я забыла это упомянуть. По правде говоря, если бы провидение приложило больше усилий или мой оптимизм был бы на высоте, я и тогда вряд ли бы справилась лучше. Сначала обустроим дом 52 и студию[1186] (на которой мы подумываем заработать £75), затем переедет Саксон; Лотти будет жить по соседству, и Нелли, таким образом, не останется без общения. Пока все складывается как нельзя лучше, говорю я, не желая гневить божество, всегда готовое выпустить когти. Это напоминает мне о мистере [Бертране] Расселе, который был на днях у Карин. (Она устраивает свои еженедельные светские вечеринки в большой гостиной, которая, однако, немного гулкая, с высокими потолками и очень холодная.) Он сказал: «В тот момент, когда передо мной замаячил шанс на счастье, врачи сказали, что у меня рак. Моя первая мысль: на то воля Божья. Он сделал это, причем именно в тот момент, когда я думал, что могу стать счастливым. Чуть только становилось лучше – я едва не умер, температура была 107F [≈ 41,7C], – я радовался солнцу; лежал и думал: как же приятно снова чувствовать солнце и дождь. Люди появились гораздо позже. Я очень хотел их видеть, но не так сильно, как солнце. Старые поэты были правы. Они заставляли людей думать о смерти как о путешествии туда, где нет солнца. Я стал оптимистом. Теперь я понимаю, что мне нравится жить; я хочу жить. До болезни жизнь казалась ужасной. Как это странно, что и пессимизм и оптимизм у меня инстинктивны» (забыла, что из них, по его словам, сильнее). Потом мы перешли к Чарли Сэнгеру, который хорош во всем, а затем к Муру. «Когда он только приехал в Кембридж, он был самым замечательным существом на свете, а его улыбка – самой прекрасной из всех, которые я когда-либо видел. Мы верили в [Джорджа] Беркли» (вроде бы). «Внезапно что-то пошло не так; что-то случилось с ним и его работой. “Принципы политики” были не так хороши, как его эссе о суждении (?)[1187]. Он очень любил Эйнсворта[1188]. Я не знаю, что произошло… Но это погубило его. Потом он и вовсе прикусил язык. Вы (то есть я) говорили, будто у него нет комплексов. Но ведь он полон их. Посмотрите, как облизывает губы. Однажды я спросил его: “Мур, вы когда-нибудь врали?”. “ДА”, – ответил он, и это была его единственная ложь. Он всегда говорит правду по-аристотелевски[1189]. Один старый джентльмен встретил меня по дороге сюда и спросил, не собираюсь ли я [на собрание общества]. Я ответил, что нет (не настолько же я дурак). Ведь там сегодня вечером выступает Джуд. Холдейн[1190] как-то раз выступал с докладом, и старику Шэду Ходжсону[1191] пришлось его благодарить. Днем у него был эпилептический припадок. Он встал и нес какую-то полнейшую чушь. Поэтому попросили меня. И мне пришлось благодарить Холдейна, хотя я был готов раскритиковать буквально каждый его аргумент. Неважно; я засунул их всех в одну статью, и это задело гораздо больнее». Я попросила его, как обычно прошу всех, написать автобиографию для издательства. Но мои мысли абсолютно уместны. Я не могу бредить. Я придерживаюсь фактов. «Факты – это как раз то, что нам нужно. Какой у вашей матери, например, цвет волос?» «Она умерла, когда мне было два года – вот вам и факты. Я помню смерть своего деда[1192]; я плакал, а потом решил, что все кончено. Я видел, как днем приехал мой брат[1193]. “Ура!” – кричал я. Мне сказали, что нельзя кричать “ура!” в такой день. Помню, как глазели все слуги, когда меня привезли в Пембрук-Лодж после смерти отца[1194]. Послали за отцом Уайтхеда, местным пастором, дабы тот убедил меня, что земля круглая. Я говорил, что она плоская. И я помню какой-то дом на побережье, ныне разрушенный, а еще, кажется, песок[1195]». Ему не с кем было играть. Он редко кому нравится. И все же он, безусловно, великолепен, абсолютно откровенен, душевен; говорил о своих болячках; любит людей и т.д. и т.п. Возможно ли, что он меня недолюбливает? У него не очень сильный характер. А этот сияющий энергичный ум, кажется, прикреплен к хлипкому механизму, как тот, что у большого сверкающего воздушного шара. Приключения с женами умаляют его значимость[1196]. А еще у него нет подбородка и он щеголеват. Тем не менее мне бы хотелось оценить его ум в действии. Мы расстались на углу площади; попыток встретиться больше не было.