Дневники: 1920–1924

4 марта, вторник.

Я и правда пишу здесь слишком много. Двенадцать месяцев в таком темпе – никакой бумаги не хватит. Это еще одно предварительное прощание, ибо у меня может не быть времени. (Слава богу, пришел Л. Гризель знает, как он хлопает дверью, и бежит вниз встречать).

12 марта, среда.

А сейчас я собираюсь написать свои самые последние страницы в Хогарт-хаусе. Начнем с погоды. За окном как будто опустилась тонкая прозрачная вуаль и легла на дымовые трубы бледно-желтого и кирпичного-красного цвета. Завеса распростерлась до горизонта, и я не вижу ни пагоды, ни деревьев Кью. В голове скука и тяжесть. Вчера мы ужинали на прощальной вечеринке Бландена[1197]: накрыли на 35 персон; 6 или 7 произнесенных речей; я сидела между елейным пунцовым Райтом[1198] и милым, но мелодраматичным Линдом. Однако мою маленькую драму разыграл сидевший возле Линда Марри, который тепло пожал мне руку над рыбным блюдом. Затем, когда люди разошлись, он подошел и сел рядом. Он сделал это добровольно; я попросила его приехать на Тависток-сквер и изложить свою позицию.

– Мы враги?

– Нет, мы просто в разных лагерях. Но я ни разу и слова против тебя не сказал, Вирджиния.

– И я тоже. Но что между нами не так?

– Вы тогда начали… – развел он руками.

– Мы создаем узоры из красивых слов?

– Нет, но вы не начинаете с инстинктов. Вы ими не овладели. Со всей вашей утонченной чувствительностью вы довольствуетесь тем, что есть.

Тут мы вступили в ожесточенную перепалку по поводу того, что значит «хорошо писать». Я сказала, что нужно вложить всю себя без остатка в самовыражение и что инстинктивные писатели халтурят.

– Я не халтурю в своей работе, – сказал Марри. – Вы же утверждаете, будто только хорошие писатели могут выразить то, что имеют в виду. Боже мой, Вирджиния… – но тут подошел Л., и Марри, начавший говорить о «Комнате Джейкоба», переключился на статью Л. о Муре[1199]. – Это типично: вы не вникаете в суть вещей. Мура следовало бы отшлепать по попе за его слова о Харди. За то позорное заявление, что Харди хочет стать новым Эсхилом, тогда как светит ему лишь участь Роды Броутон[1200].

Л. защищался, а потом сказал, что нам пора. Но, поскольку я не увижусь с Марри еще лет десять, мне нужно было закончить спор:

– Хотите, чтобы я писала для “Adelphi”?

– Да.

– Нет, пока вы не приедете ко мне – я намерена отстаивать свои права.

– Если вы ставите вопрос ребром, то я согласен, – ответил он свирепо (но в то же время елейно, с каким-то похотливым или хитрым взглядом, и я не могла отделаться от мысли, что он пал духовно и вынужден жить среди каких-то презреннейших прохиндеев). И мы попрощались на десять лет. Он сказал, что я ему нравлюсь и что он был рад этой нашей встрече. Мы ушли. Каким же честным, надежным и безупречным казался на его фоне Фрэнсис Биррелл!