Читаем Дневники: 1920–1924 полностью

Вот мы и в Родмелле, а у меня есть 20 минут до ужина. Меня одолевает уныние, словно мы состарились и стоим на пороге смерти. Должно быть, это связано с отъездом из Лондона и бесконечными делами[1234]. К тому же книга пишется очень тяжело – смерть Септимуса, – и я начинаю чувствовать себя неудачницей. Однако издательство не дает нам вешать нос и служит мне некоторой опорой в жизни. Не умею писать сама, так хоть заставлю других и построю бизнес. За городом как в монастыре. Душа стремится ввысь. Только что у нас был Джулиан – высокий молодой человек, искренне уверенный в моей молодости, как и я сама, и кажущийся мне младшим братом; как бы то ни было, мы сидели и болтали настолько непринужденно, насколько вообще возможно. Ничего не меняется: его школа точно такая же, как во времена Тоби[1235]. И, как он когда-то, Джулиан тоже рассказывал мне о мальчишках и учителях. До сих пор интересно. Он чувствительный, очень сообразительный, довольно бойкий мальчик, помешанный на Уэллсе, открытиях и будущем мира. К тому же мы с ним одной крови и легко понимаем друг друга; он вымахает и, смею надеяться, пойдет в юристы. Тем не менее, несмотря на ворчание, с которого все началось, я, честно говоря, действительно не чувствую себя старой; лишь бы снова набраться сил и направить их на писательство. Если бы только я могла попасть в струю и работать легко, но основательно, а не вымучивать из себя по двести слов в день и не испытывать, как обычно, страх перед рукописью по мере ее увеличения. Боюсь прочесть книгу и обнаружить ее бледной. И доказать тем самым слова Марри, что «Комната Джейкоба» – тупиковый путь[1236]. Нет, если книга что-то и доказывает, то лишь одно: я могу работать только в этом направлении и никогда его не брошу, а буду исследовать и копать глубже, и, хвала небесам, ни на секунду не заскучаю. Но откуда тогда уныние? По-моему, я бы излечилась, если бы переплыла Ла-Манш и неделю ничего не писала. Хочется посмотреть на какую-то другую жизнь, не связанную со мной, например на французский рыночный городок. И правда, будь у меня силы, я бы отправилась в Дьепп или в качестве компромисса прокатилась бы по Сассексу на автобусе. Август обещает жару. На нас обрушиваются ливни. Сегодня мы укрылись под стогом сена. Ох уж эта нежная и сложная душа – не ли я тормошила ее и прислушивалась, дышит ли она? Переезды выбивают меня из колеи на несколько дней. Но такова жизнь; это полезно. Никогда не нервничать – удел Эллисона, миссис Хоксфорд и Джека Сквайра. Через два-три дня я акклиматизируюсь, начну читать и писать, и все пройдет. Конечно, если бы мы не жили смело, не клали голову в пасть льва и не дрожали над пропастями, не было бы никакого уныния, но тогда мы бы увяли, постарели и ждали смерти.


3 августа, воскресенье.


Сейчас это уже проходит, мой легкое помутнение, и я не очень узнаю себя вчерашнюю. Л. рассказывал мне о Германии, о репарациях, о том, как выплачиваются деньги. Господи, какой же у меня слабый мозг – словно нетренированная мышца. Он приводил факты, а я не могла их переварить. Однако, благодаря очень болезненным упражнениям для мозга, я, вероятно, разбираюсь в международных делах лучше, чем Нелли. А Л. понимает все: он мгновенно вычленяет из ежедневной прессы ключевые факты, соединяет их и выдает. Иногда мне кажется, что мозги у нас устроены совершенно по-разному. Если бы не вспышки моего воображения и не тяга к книгам, я была бы самой обычной женщиной. Нет у меня сильных качеств.

Теперь о работе. Я уже в значительной степени собралась с силами и занялась делом: сначала 250 слов романа, а потом систематические попытки, рискну сказать, уже в восьмидесятый раз взяться за «Обыкновенного читателя», которого можно было бы закончить в мгновение ока, если бы я только знала, как именно это сделать. Но подобные вещи требуют усердной работы. Мне, например, взбрело в голову, что я должна прочесть «Путешествие пилигрима[1237]» и миссис Хатчинсон[1238]. Выкинуть ли мне Ричардсона[1239], которого я еще не читала? Да, побегу сейчас под дождем в дом и посмотрю, есть ли там «Кларисса». Но это займет не один день – роман длинный-предлинный. Потом я должна прочесть «Медею» [Еврипида]. И немного Платона в переводе[1240].


15 августа, пятница.


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Образы Италии
Образы Италии

Павел Павлович Муратов (1881 – 1950) – писатель, историк, хранитель отдела изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея, тонкий знаток европейской культуры. Над книгой «Образы Италии» писатель работал много лет, вплоть до 1924 года, когда в Берлине была опубликована окончательная редакция. С тех пор все новые поколения читателей открывают для себя муратовскую Италию: "не театр трагический или сентиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души". Изобразительный ряд в настоящем издании составляют произведения петербургского художника Нади Кузнецовой, работающей на стыке двух техник – фотографии и графики. В нее работах замечательно переданы тот особый свет, «итальянская пыль», которой по сей день напоен воздух страны, которая была для Павла Муратова духовной родиной.

Павел Павлович Муратов

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / История / Историческая проза / Прочее
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
Отцы-основатели
Отцы-основатели

Третий том приключенческой саги «Прогрессоры». Осень ледникового периода с ее дождями и холодными ветрами предвещает еще более суровую зиму, а племя Огня только-только готовится приступить к строительству основного жилья. Но все с ног на голову переворачивают нежданные гости, объявившиеся прямо на пороге. Сумеют ли вожди племени перевоспитать чужаков, или основанное ими общество падет под натиском мультикультурной какофонии? Но все, что нас не убивает, делает сильнее, вот и племя Огня после каждой стремительной перипетии только увеличивает свои возможности в противостоянии этому жестокому миру…

Айзек Азимов , Александр Борисович Михайловский , Мария Павловна Згурская , Роберт Альберт Блох , Юлия Викторовна Маркова

Фантастика / Биографии и Мемуары / История / Научная Фантастика / Попаданцы / Образование и наука