Дневники: 1920–1924

Я ничего не написала о людях Тидмарша, Кембриджа, а теперь и Родмелла. На днях у нас здесь была маленькая странная вечеринка, на которой зловещий и поучающий Том сыграл странную роль. Я не могу полностью избавиться от подозрений на его счет: в лучшем случае они сводятся к тому, что я считаю его американским школьным учителем и очень тщеславным человеком. Он водил меня на «Лира», над которым мы оба глумились и насмехались, а теперь в «Criterion» вышла статья, обличающая тех, кто глумится и насмехается[1216]. Я слегка попеняла ему на это, а он сидел и спокойно говорил, что действительно имел в виду то, что написал; что же тогда он имеет в виду под тем, что говорит? Бог его знает. Есть в нем какие-то изъяны и подвохи, что-то вонзающее нож в спину, подозрительное, продуманное, беспокойное; многое бы из этого улетучилось от чистой похвалы, на которую он едва ли может теперь надеяться. Был и Филипп Ричи[1217] с его четко очерченным носом. Не принять ли мне ванну, ведь скоро придет доктор Гловер[1218], чтобы обсудить психоанализ, и не надеть ли новое красное платье? Леонард недоволен, что я пудрю нос и трачу деньги на платья. Неважно. Я обожаю Леонарда.

14 июня, суббота.

Вернулась из Родмелла после Пятидесятницы [8 июня] и собираюсь посидеть на Гордон-сквер с Нессой и Анжеликой, так что мой дневник будет обманут, задушен слишком активной жизнью. Никаких чернил не хватит записать все упущенное. История Роджера, рассказанная на днях за ужином в ресторане «Etoile», является, пожалуй, самой сенсационной из имеющихся у меня новостей. «Со мной случилось нечто ужасное», – сказал он, пристально глядя своими огромными выпученными глазами. На что я, будучи легкомысленной, рассмеялась. «Но это действительно было ужасно», – сказал он, после чего мое сердце, к его чести, замерло в ожидании темы рака. И тогда он поведал мне историю о безумной французской крестьянке, которая застрелилась из-за любви к нему на утесе в Гавре[1219], стоя лицом в сторону Англии. «Вот и пропал мой последний шанс на счастье», – сказал Роджер. Потом мы шли по Тоттенхэм-Корт-роуд под проливным дождем, и я протестовала против привязанности, а Роджер говорил, что это его судьба, он проклят и вообще у него за всю жизнь наберется не больше трех недель счастья. «У меня есть удовольствия; я наслаждаюсь своими друзьями, но счастья нет». Я понимаю, что Роджер имеет в виду. А он так молод, по его словам, и так любит женщин. На что Несса уместно добавила, что он оправится и попытает удачу снова. Конечно, мы не можем все быть циничными и веселыми. Послушав нас, чайки вроде Оттолин (которая была здесь и отравляла своим присутствием июньский вечер) подумали бы, что мы бессердечны. Но как долго Роджер может любить женщину не сводя ее с ума? Узнав, что он покрасил жилетки в желтый цвет и послал их ей с рекомендацией встать лицом на восток и надеть их, чтобы вылечиться от туберкулеза, это создание решило, будто он насмехается над ней. А еще он посылал ей фотографии негритянской скульптуры. По какой-то причине, вопреки своей привычке, я чувствую, что мне хочется написать об этом рассказ[1220].

21 июня, суббота.

Ох, как же хочется спать; на самом деле я только очнулась после полуденной дремоты в жару. Сейчас неделя «Апостолов», и вчера мы ходили на вечеринку разочарованных, после которой Л. всерьез задумался о какой-то научной форме самоубийства[1221]. У меня тоже бывают подобные мысли. Не будь я такой сонной, написала бы о душе. Думаю, пришло время отозвать клятву не описывать душу. Что я хотела сказать? Что-то о бурных перепадах настроения моей души. Не знаю, как описать их даже в бодрствующем состоянии. Думаю, я становлюсь все более и более поэтичной. Возможно, я сдерживала это, а теперь оно, словно разросшееся растение, раскалывает горшок. Я очень часто чувствую, как различные аспекты жизни разрывают мой разум на части. Возможно, Морган слишком сдержан в своей новой книге. Я имею в виду: что толку от фактов в наше время? Зачем строить эти надежные сюжетные коконы? Почему бы не сказать прямо? Да, но что именно?

Вчера вечером я встретила Сидни Уотерлоу и нарочно изображала неприступность, что плохо, но я боялась порыва и глубины и хотела остаться свободной. Он, несомненно, отстаивает прямоту. Марри снова женился[1222], а я редко представляю себя Кэтрин в ярких красках.