Дневники: 1920–1924

Леди Коулфакс заставляет меня нервничать. Я не могу писать. Мы были, вернее, я была на прощальной вечеринке[1290] Мэри вчера вечером и сегодня страдаю: во-первых, я разбила свои часы в 15:15 из-за звонка полицейского; во-вторых, мне пришлось греть воду на огне в подвале, чтобы хоть как-то согреться, помыться и прийти в себя; да и сейчас я еще не отошла. Аристократы притворялись умными. Дафф Купер[1291], леди Диана [Меннерс] и, как говорится, все остальные подобного сорта. Единственный плюс этих вечеринок в том, что некоторые ведут себя в компании не так, как с глазу на глаз. Видишь группы людей, получаешь целостное впечатление от сочетания множества вещей сразу. Пруст, несомненно, смог бы точнее выразить то, что я имею в виду; это великий писатель, которого я не могу читать, когда правлю роман, – настолько он убедителен. Из-за него кажется, будто легко писать хорошо, но это лишь означает желание подражать. Именно такое влияние оказывает Генри Джеймс – посмотрите, как я пишу после него и мисс Босанкет.

Вчера вернулся Дэди, и мы здорово провели время – о, несравненно веселее, чем на вечеринке в Ривер-хаусе! – хотя я и солгала Мэри по телефону, пока занималась Фрейдом[1292]. Я в двух кофтах, потому что холодно, и с распущенными волосами, а Дэди в рубашке с короткими рукавами. Так вот и узнаешь людей; добираешься до сути, а не раскачиваешься на стуле, имитируя смех и налегая на вино с пирожными. Клайв, разумеется, сразу превращается в аристократа, очень громкого, фамильярного и лихого. Литтон сидит в своей собственной зеленой тени и встает лишь тогда, когда входят кроткие юноши. Филипп Ричи слишком высокого о себе мнения, как это часто бывает с ними в присутствии Литтона. На меня произвела впечатление Несса, явившаяся на вечеринку, для которой мы все прихорашивались, в своем старом красно-коричневом платье, сшитом, я полагаю, собственноручно. (Задумавшись, я пришла к выводу, что при написании текста важно поймать ритм. Если бы я по утрам могла поймать правильный ритм и перескакивать с предложения на предложение, все бы пошло гораздо быстрее; нужно хорошенько это обдумать; речь не совсем о стиле или правильно подобранных словах, а скорее о парящих мыслях… Слава богу, я слышу ключ Л. в замке; Гризель встала и замерла, виляет хвостом, а теперь понеслась к двери. Очень холодная сырая туманная ночь.) Но я открыто восхищалась абсолютной свободой Нессы от мнения других людей и ее триумфом над всеми этими пустоголовыми короткостриженками. Элизабет

13 декабря, суббота.

Понсонби[1293], несомненно, хотела добавить я, но уже все забыла. А еще этот дневник может умереть, и причина тому – издательство, а не жизнь в Лондоне. Вот уже 14 дней мы находимся в гуще революционных изменений: Дэди уходит, Марджори уходит, Марджори остается, появляется Ангус Дэвидсон[1294]. Таков итог, но достигнут он исключительно ценой сорока миллионов слов. Что касается меня, я никогда не воспринимала Дэди в качестве постоянного партнера – Дэди в его серебристо-белых костюмах, розовых рубашках, с его напудренным розово-белым лицом, с его нервами, манерами и любовью к похвале. А вот Ангус уже дня через три показался мне постоянным и надежным человеком. Поскольку я всегда говорю здесь о деньгах, комплиментах и отказах, сначала признаюсь, что моя брошюра продается хуже некуда, а в «Harper’s» мне предлагают «по меньшей мере £50» за передовицу для «Times»! А ведь я когда-то пыталась выбить £15 из Сквайра! Итак, я предлагаю Ричмонду три статьи в год, и если получится, то это поможет нам отказаться от «Nation», к чему я всегда стремлюсь, несмотря на множество преимуществ данного издания.

Сейчас я галопом несусь по «Миссис Дэллоуэй», перепечатывая ее с самого начала. То же самое я примерно делала и с романом «По морю прочь» – хороший, полагаю, метод, ведь он позволяет пройтись по тексту мокрой кистью и тем самым соединить в единое целое разрозненные фрагменты, получившиеся суховатыми. Честно говоря, я считаю, что это самый удачный из моих романов (но еще не перечитывала на холодную голову). Рецензенты наверняка назовут его бессвязным из-за сцен безумия, не имеющих отношения к миссис Дэллоуэй, а я вижу легковесную блестящую прозу. Но разве ей не хватает «правдоподобности»? Разве это поверхностно? Не думаю. И, как я уже, кажется, говорила, мой метод позволяет мне погрузиться в самые глубокие пласты своего сознания. Теперь я могу писать, и писать, и писать – высшее счастье из всех возможных.