Дневники: 1920–1924

Так вот, у меня есть три причины, по которым я никогда не говорила с Хасси (она же миссис Энфилд) о ее книге, хотя она обращалась ко мне с этим в Клубе. Она не хвалит мои произведения. Она подражает Литтону. И она не владеет искусством чтения. Ради всего святого, никогда не ставьте себе целью прочитать всего Бальзака[837] и говорить о нем. При необходимости упражняйтесь в этом в ванной. Каким-то образом связи между жизнью и литературой должны устанавливать женщины, а у них редко получается правильно. Хасси подловила меня в Лондонской библиотеке (а ведь я хотела побыть одна) и отпускала свои высокоинтеллектуальные замечания о том, как смотреть на мир глазами Бога и носить кепку, а я бы предпочла послушать рассуждения о ее кошке, кухарке или еженедельных счетах. Но, разумеется, Хасси не похвалила мои работы. А еще она вышла замуж за самого скучного мужчину в Лондоне, и они путешествуют по Италии. Ну и что с того? Важны лишь собственные чувства, а Хасси, я полагаю, их боится. Кому-то может показаться, например, что Ральф [Энфилд] зануда, а Бальзак иногда скучный. Могут ли одновременно нравиться Ральф и Бальзак? Вот о чем я спрашиваю себя, когда общаюсь с Хасси. Она дочь торговца скобяными изделиями, и поэтому цепь Литтона впивается ей в шею.

22 июля, суббота.

Моя совесть снова побуждает меня писать.

– Настоящий ливень, – говорит Л. у окна.

– Миссис Томсетт не придется куда-то подниматься с ведрами за водой, – говорит Лотти.

Льет сильно, прямо, густо. В саду лужи. Унылое грязное небо. Капли отскакивают от крыши, превращаясь в белый туман. Одно растение прибито к земле. Мы только что пили субботний чай, за которым читали еженедельники и ругали беднягу Марри. На этой неделе он сюсюкается с Гарнеттом[838], и можно предположить, что у них это взаимно (да, все верно – в «Пятничных вечерах»). Плохие люди не могут писать критику – я так считаю. Слова всегда отражают душу.

Клайв пришел вчера к чаю и предложил мне лишь выцветшие ошметки своего разума. Он засиделся допоздна. Как и я – в кино[839]. Что касается меня, то душа запела от ночной прогулки. Рассеянность губит мою писанину (даже ту, что есть, скромно добавляю я). На следующий день слова выделывают пируэты в моей голове. Мне требуется неделя, чтобы прийти в себя после встречи с леди Коулфакс, которая, кстати, зовет меня в следующую пятницу. Col-fox = черная лиса. Это из Чосера[840], которого я читаю. Вчера мы подняли вопрос о Стрэйчи и «English Review». Хорошо это или плохо для его писательства? Ральф говорит, что Литтон подавлен, скован пьесой, которую не может написать – и никогда не сможет, добавляю я. Если бы он смазал свои шестеренки журналистикой, Литтон смог бы выдать какую-нибудь историю или биографию и таким образом спокойно забыть о пьесе –слова Ральфа. Я ответила, что было бы неплохо. Однако Леонард считает, что наше с Ральфом суждение – это временный компромисс, на который Литтону идти не следует. Отчасти я хотела развлечься и заплатила вдвойне, чтобы прочесть 12 новых рецензий, написанных выдающимися представителями эпохи, и мной в том числе; «London Mercury» уничтожен и т.д. и т.п. Джеймс проводит это сырое воскресенье в Тидмарше; внесет свою лепту.

Если Литтон согласится, Ральф станет управляющим его делами и покинет нас. Ну что ж. Мы вежливы; охать и ахать не собираемся. А вот длинное письмо от Добри, вскрытое по ошибке, показывает, что Р. опять в беде. Настроение никудышное, и даже слуги заметили его угрюмость. Бедный молодой человек! Ведь Ральф и правда не предназначен для интеллектуальных водоворотов. Нет – он был создан для плоскодонок в тихой заводи, граммофонов, мороженого, флирта, красивой жены, большой семьи и работы в городе. Натура постоянно подталкивает его к попыткам превратить Тидмарш в нечто подобное, и поэтому все идет наперекосяк. Не везет нам с учениками. В следующий раз надо нанять евнуха. Хэмилл настаивает, что у меня не в порядке правое легкое. Фергюссон ничего не нашел. Обнаружены бактерии пневмонии. Сэйнсбери займется моим случаем 9-го числа – все это довольно скучно.

26 июля, среда.

Только что пила чай с Миррлиз и ее матерью, которые, по мнению Л., вульгарны, и я, пожалуй, согласна. У них вульгарные друзья. «Покки» – так звали девушку, которая общалась со мной и Хоуп. Она и другая домработница везли лосося через весь город. Она рассказала нам о своих сердоликах. Мать хранит теперь ее драгоценности у себя, ибо не доверяет дочери. Она называет ее «малышкой» и раздувает ноздри; она сдержанна, груба, дерзка и глупа; у нее опоясывающий лишай в волосах; сидит и сплетничает с Хоуп, которой, похоже, все это нравится больше, чем кажется адекватным. Сотрите верхний слой краски – жизнь, молодость, цвет лица и благополучие, которое мы даруем Покки, – и что останется? Скучная старуха.