Дневники: 1925–1930

Еще у нас была вечеринка; Роджер немного постарел – по-моему, ему нужна Несса, чтобы освежить его и наполнить жизнью. В нем часто вспыхивает какая-то злоба. Приходил Пломер[856], немного чопорный и, боюсь, слишком напыщенный для джентльмена, и маленький Бланден, который точь-в-точь лондонский воробей, клюющий, чирикающий, голодный и грязный. Был и Джулиан – на мой взгляд, очень приятный молодой человек, полный энтузиазма, но в то же время понятный, точный и к тому же добродушный – при всем своем «апостольском» рвении и абстрактности хороший парень, душевный, незлобивый; гораздо более склонный видеть хорошее, нежели плохое. Например, он считает бедную маленькую серую мышку [Маргарет] Дженкинс очень милой и умной и сидел, скрючившись, на полу у ее ног. Он утешал Топси весь день. Топси [Э.К.Б. Джонс] и Питер [Лукас] расстались. Да, они разошлись навсегда из-за ее флирта и кокетства.

13 мая, понедельник.

Как это странно – на часах 15:10, а я сижу и ничего особенного не делаю – ничего из того, что мне нужно делать. Надо вернуться к печатной машинке. Но мы ездили в офис «Singer» из-за проблем со сцеплением, а прямо перед этим к нам приезжал Саксон – у него отпуск, и он, разумеется, собирался на «Кольцо[857]». Сколько лет он уже это делает – странный систематичный человек. Мы не видимся месяцами, но обсуждаем одно и то же. Он достал свою чековую книжку и сказал, что ему показалось, будто дизайн изменился; интерес и внимание к мелким деталям точь-в-точь, как 30 лет назад. На руке тот же зонтик с ручкой-крючком; та же золотая цепочка от часов; те же пируэтные позы и забавные птичьи повадки.

«Что же дала тебе жизнь?» – спросила я, глядя на церковь в верхней части Портленд-стрит[858]. Ну он может позволить себе ходить в оперу, читать Платона[859], играть в шахматы. И будет продолжать заниматься этим, словно чем-то особенным, до конца своей жизни. Есть, конечно, нечто возвышенное в этом постоянном занятии делами, которые кажутся избранными. «И все же, – такими словами обычно заканчивают сравнение жизней, – я бы ни за что на свете не стала жить твоей».

А в четыре часа я должна буду переодеться, умыться и пойти на лекцию Морона в Аргайл-хаус, потом к Молли [Маккарти], а затем на ужин с Сивиллой – надеюсь, на этом моя сегодняшняя беготня завершится. Говорила ли я, что по-прежнему считаю жизнь бегом по кругу и что все еще покорно преодолеваю одни препятствия и радуюсь отсутствию других. Например, если я ужинаю с Сивиллой, мне не нужно идти на ужин с Кристабель. У меня ни разу не было такого настроения, чтобы все эти препятствия показались ничтожными. Потом мы уедем в Родмелл на 6 дней, вернемся в Лондон, отправимся в Кассис, назад в Лондон, в Родмелл, потом осень, зима – опять этот насос! Хотела бы я сказать, что могу не обращать на него внимания. Кстати, мне пришла в голову мысль, что надо начать перечитывать свои книги для нашего Коллекционного издания[860]. Л. и Кеннеди сейчас работают над обложкой. Может, мне сбежать от своих обязанностей и насоса к ним?

Приближаются выборы[861] и день Дерби[862]. Пожалуй, поднимусь наверх и почитаю Пруста, раз уж пытаюсь сочинить несколько фраз о нем для своей проклятой книги – этого камня на шее, тянущего меня на дно. Причина, по которой я не люблю ужинать с Сивиллой, заключается в том, что она требует от меня этого; я должна демонстрировать ей близость, которой она, бедняжка, не может добиться сама.

15 мая, среда.

Пишу, как и много раз до этого, просто чтобы опробовать новую ручку, ибо я колеблюсь – не уверена, смогу ли пользоваться старой. Однако даже у самого лучшего пера всегда обнаруживается какой-нибудь фатальный недостаток. Идеального я еще не находила. А понять можно, только если написать длинную статью. Возвращаться к старому стыдно, но все равно возвращаешься и начинаешь сначала, как река или море Мэтью Арнольда[863] отступает и льнет т.д.

(Хочу сделать пометку, что в ближайшее время прочту всего Мэтью Арнольда).

Ходила на ужин к Сивилле, но, боже мой, как мало смысла в этих встречах, разве что еда действительно вкусная, есть вино, а также определенная атмосфера роскоши и гостеприимства. Хотя на самом деле это скорее одурманивает – тебе навязывают то, за что потом приходится платить. А мне не нравится это чувство. Старый седовласый ребенок [Джордж Огастес Мур] сидел, приподнявшись на своем высоком стуле; волосы белые как лен или шелк; щеки розовые как у младенца; глаза – твердый мрамор; руки будто бескостные и слабые. По какой-то причине он делал мне комплименты, называл авторитетом в области английского языка и даже предложил прислать мне одну из своих книг, что, смею предположить, было сказано просто из вежливости, ведь за этим ничего не последовало[864].