Дневники: 1925–1930

Что мы обсуждали? Кажется, говорили в основном о себе и своих книгах, а еще о том, с какими странными и никому уже не известными людьми он был знаком в далеком прошлом. Я поведала об угрозе лорда Альфреда[865], и это подтолкнуло его к рассказам о Робби Россе[866] и собственных судебных тяжбах[867]. Но он отстраненный проницательный старик, лишенный, я бы сказала, иллюзий и ни от кого не зависящий. Он хотел вернуться на Эбери-стрит пешком, но пошел дождь и его уговорили взять такси. Он рассуждал о Генри Джеймсе, о корректурном листе, который никто не мог прочесть; сказал, что предложение формируется словно облако на кончике пера. «Вы согласны?» – спросил он меня. Эти маленькие комплименты были адресованы моему эссе «Джеральдина и Джейн», которое, по его словам, восхитительно и должно быть опубликовано отдельной книгой. Это не имело ничего общего с фактами. А я вообще склонна думать, что Мур скоро умрет – ему предстоит еще одна операция, но он говорит об этом в своей отстраненной манере[868]. Думаю, подобным творцам надоело все физическое. «Пускай мое тело умирает, – представляю, как он говорит нечто подобное, – лишь бы я мог продолжать формировать предложения на кончике своего пера», – почему бы и нет? Хотя он, разумеется, говорит, что наслаждается телесными удовольствиями. Но в этом я весьма сомневаюсь.

Сомневаюсь я и насчет Клайва. Он, как мне кажется, все время сейчас в дурном расположении духа, мается со своими глупыми эгоистическими замашками – пишет мне, чтобы похвастаться «тайной», а на самом деле хочет выведать что-то у меня, а я отказываю. Клайв похож на Лотти au fond[869]. Лотти, кстати, уволили; говорят, она должна Карин £8, но не может заплатить, из-за чего закатываются сцены, а бедный Адриан, как я представляю, хандрит и сердится в одиночестве и дискомфорте. А Карин, дикая, жестокая и при желании компетентная, судорожно бросается оплачивать счета и приводить дом в порядок за десять минут, тогда как пренебрегала этим много лет. Гнусно и убого все это, а страдания моих друзей едва ли доставляют мне удовольствие.

Я подавлена. Все из-за Брейса. Болезненный на вид мужчина с овальным лицом. Они хотят попридержать любимое мною эссе «Женщины и художественная литература» до весны, а осенью выпустить ненавистные «Фазы художественной литературы», не говоря уже о том, что меня почти заставили написать это[870]. Да еще Роджер намерен приехать в Родмелл, а мне не хочется отказывать ему после своих споров с издательством, поэтому придется много болтать. А потом еще «Philcox» никак не могут закончить мои комнаты, и все из-за проволочек с «Durrants»[871]. Как же медленно движется дело. Нравится мне эта ручка или нет? «Таковы мои печали, мистер Уэсли», – как сказал мужчина, когда слуга подложил в камин слишком много углей[872].

Клайв говорит, что у него есть тайна, которой он не может поделиться, и это раздражает; раздувает сенсацию, как Дотти; хочет, чтобы о нем говорили. Ох, думаю я, вот бы можно было погрузиться с головой в прекрасное чистое воображение и таким образом обрести стимул терпеть эту реальную жизнь!

Но мне нужно как-то закончить свой рассказ о мелких сошках, спуститься к ужину и хоть чем-то порадовать Леонарда. Чем-то веселым. Полагаю, надо поработать над Прустом, а потом скопировать цитаты. Неважно, опробую свою новую ручку в действии и посмотрю, поднимет ли мне это настроение. Ибо очевидно, что все мои страдания – сущая ерунда, а в действительности я самая счастливая женщина во всем Центральном Лондоне. Самая счастливая жена, самая счастливая писательница, самая радостная жительница Тависток-сквер, как я говорю. Когда я подсчитываю свои радости, они явно перевешивают печали, даже с учетом того, что эти мелкие сошки мне уже поперек горла.

Что сегодня будет на ужин? Нет, опробую новое перо прямо здесь и быстренько расскажу о переменах в домашнем хозяйстве – странно, что я не сделала этого раньше, – теперь я не заказываю ужин напрямую, а пишу свои пожелания в специальной книге и таким образом ставлю барьер между собой и Нелли.

Ох, а еще сегодня утром звонил Джордж [Дакворт]. Одна французская пара, которая восхищается мной, интересуется, не хочу ли я прийти на обед. «Моя вставная челюсть, – говорит он, – выпадает, если я говорю за едой». А еще они предпочли Брайтон Пенсхерсту[873].

28 мая, вторник.