Дневники: 1925–1930

«Мы побеждаем», – сказала Нелли за чаем. Я была потрясена, решив, что мы обе выступаем за лейбористов. С чего бы? Вероятно, не хочу, чтобы мной правили такие, как Нелли. Нелли и Лотти у власти – это катастрофа. Одно вытекает из другого. Вчера вечером в Чарльстоне мы слышали, как в гостиной очень четко зачитывали результаты выборов. Когда мы ехали домой через Льюис, ни в одном доме на первом этаже не горел свет. Никто не слушал радио. Улицы были совершенно пусты. Один мужчина мочился у стены вокзала. Я ожидала увидеть толпы, факелы, крики, стенания, но куда там – только три кота вышли поохотиться на мышей. Что ж, нами будут править лейбористы[879].

Мы поехали в Уэртинг[880], чтобы навестить мать Л., которая лежала, словно старая роза, на этот раз довольно милая, в узкой комнате с видом на море. Я наблюдала за морскими свиньями и силуэтами людей, гулявших по пляжу. Она рыдала и была очень подавлена, а потом принялась рассказывать о Катерхеме [Суррей] 50-летней давности; о Стэннардах [неизвестные]; о том, как Герберт кубарем скатился по лестнице и пил столько молока, что все удивлялись. Похоже, от ее прежней жизни не осталось ничего, кроме нескольких страниц любопытных воспоминаний, которые она, лежа в постели, перелистывает снова и снова, ибо не может ни читать, ни спать, а постоянно спрашивает с тревогой в голосе, поправится ли она, по мнению Леонарда. На обратном пути мы обсуждали, что в таких ситуациях лучше принять яд. У нее уж точно есть все основания, хотя она в свои 78 лет требует больше жизни. Она ругается; не может ходить; одинока; под присмотром медсестер; живет в отеле, но требует больше жизни, еще больше жизни. Она рассказала нам очень странную историю о том, как в детстве спала с гувернанткой, которая заразила ее ужасной болезнью, и якобы из-за этого ее выслали из Голландии. Мне кажется, она никогда никому об этом не рассказывала – своеобразный повод сблизиться или, возможно, поблагодарить за наш приезд. Я была тронута и едва могла говорить. Полагаю, человеческая природа: ее (но не моя) эмоциональность, иррациональность, инстинктивность – обладает определенной красотой; люди называют это «базисными качествами». Любой, наверное, может обзавестись ими в 76 лет. Можно лежать и рыдать, и все же постоянно спрашивать: «Что думает доктор? Я поправлюсь?». Но никто не сядет за письменный стол и не напишет простую и одновременно глубокую статью о самоубийстве, которую, как мне представляется, оставлю своим друзьям я. Какой же был день – море, словно Адриатическое или Тихий океан; приливы и отливы в бухтах на всем пути; желтый песок; плывущие лодки; а за бухтами – длинные волны, плавно накатывающие и разбивающиеся о берег; гладкие и покатые, словно волны, холмы. Даже бунгало все сгорели или стали частью этой красоты; они словно из пара, а не из цинка. Мы проголосовали в Родмелле. Я видела, как женщина в белых перчатках помогла пожилой паре фермеров выйти из их автомобиля «Daimler». Мы купили моторную газонокосилку. Общество Фрэнсиса вчера вечером мне понравилось. Он такой вдохновенный и плодовитый, такой щедрый и заботливый – святой человек; человек, которого я просто обожаю, – не устаю это повторять. А еще он позабавил меня своей пародией на Эстер [неизвестная], говорящей в стиле Маколей [Розы?]. Когда по радио объявляли результаты выборов, он говорил так громко, что приходилось его усмирять. Мы заехали в Лонг-Барн и оставили Пинкер, и вот мы снова здесь, в Лондоне, после очередного маленького путешествия, которое по ощущениям длилось сотни лет. По возвращении домой все выглядит немного странно и символично. У меня было странное настроение, чувствовала себя старухой, но теперь я снова женщина – как всегда, когда я берусь за перо. Поездка на автомобиле развеивает печаль и ободряет.

4 июня Вулфы отправились в Кассис на поезде по маршруту Фолкстон-Булонь-Париж-Марсель. Они сняли комнаты в Фонкрезе, но питались у Ванессы и Дункана Гранта, которые отвезли их в Арль на обратном пути. Вулфы вернулись домой 14 июня.

15 июня, суббота.