Дневники: 1925–1930

8 августа, четверг.

Пишу, чтобы скоротать один из тех грандиозных, болезненных, нелепых, волнительных моментов, от которых не то радостно, не то тошно – не разберешь; чувствую себя свободной, потом подлой, потом разбитой и т.д. – после ряда сцен*, описанием которых не стану себя утруждать, я указала Нелли на дверь. Посреди обычной ссоры я посмотрела в ее маленькие жадные глаза и не увидела в них ничего, кроме гнева и злобы, и все поняла: ей нет дела ни до меня, ни до чего-либо еще; она, как это часто бывает у слуг, целиком и полностью поглощена страхами, заботами и собственной важностью. Все решилось во время нашего с Л. обеда, когда я произнесла два слова, которые она чуть ли не силком из меня вытянула своим стремлением показаться восхищенной, нетерпеливой, твердой и равнодушной – отвратительная болезненная сцена спустя 15 лет работы. Но сколько их уже было и как же они унизительны! Если мы не прекратим все сейчас, то так и будем плыть по течению – ох уж эти старые споры и доводы, которые я знаю наизусть. Новизна и странность в том, что мы положили этому конец, и, хотя речь идет лишь о ее отсутствии до октября, я не уверена, что мы будем готовы принять Нелли обратно. Отличный повод проявить твердость и решимость начать все с чистого листа, что явно добродетель. По правде говоря, если бы не война, мы бы, вероятно, не запустили ситуацию так сильно, но теперь я абсолютно уверена, что никогда больше не хочу держать постоянных слуг. Это зло, которое разрушает отношения. А теперь мне опять пора идти к Энни Томсетт.

* Еще одна сцена (30 августа), но все эти размышления сослужили мне хорошую службу, и я рассмеялась. Но какая же все это скука!

10 августа, суббота.

Что ж, хвала небесам, все кончено и спокойно улажено. Нелли – ощущение, будто прошло много лет! – остается… Да, мы обнаружили, что не сможем нанять миссис Томсетт, а мне пришлось проявить недюжинное мужество в течение двух минут, когда Нелли говорила, что она подумала… Нет, это слишком скучно. Я испытала невероятное облегчение, увидев Виту и обнаружив, что она была со мной абсолютно честна, и даже принесла документы, чтобы доказать это, и была ужасно расстроена, и вела себя как ослица, и позвонила Хильде, которая оказалась такой простой и искренней, признавшей мои доводы разумными, – о да, она не выдержала бы в моей шкуре и минуты, – но почему, спрашиваю я себя, так невыносимо скучно записывать то, что сейчас волнует меня сильнее всего? Нет сил писать последовательно. Я и правда была больше взволнована, зла, обижена и язвительна, чем позволила себе продемонстрировать в той ситуации и даже здесь, на чистом листе бумаги, но и перегибать палку я тоже боялась. Конечно, можно быть правой насчет Нелли – правой в том, что в плохом настроении она совершенно невыносима, груба, эгоистична и злонамеренна, но – и это интересное психологическое наблюдение – она такая от природы: невоспитанная, необразованная, на мой взгляд, почти полностью лишенная способности к логике и анализу. Таким образом, можно видеть ухищрения неотесанного ума, что само по себе интересно; а потом, с ужасом наблюдая за этим отвратительным зрелищем, я вдруг удивляюсь прелести человеческой натуры, неотесанность которой только усиливает впечатление. Например, она решила, будто я окончательно ее увольняю, но, вместо того чтобы уступить, а уж деваться Нелли точно некуда, она в ярости и назло поехала на велосипеде в Льюис за сливками для ужина; думаю, у нее был искренний мотив не оставить нас без еды и кухарки. Понять Нелли почти невозможно, и поэтому с ней всегда ужасно трудно иметь дело. Еще она сказала, что подыскать новое место нелегко, так как сейчас модно нанимать кухарок, которые живут у себя, а не по месту работы (эти предложения – очередной пример моей неспособности писать связно). Уверена, что ее злоба и подлость еще проявятся, но теперь мы, похоже, не расстанемся. В каком-то смысле я даже рада, что разойтись спустя 15 лет труднее, чем мне казалось. И очень рада насчет Виты.

15 августа, четверг.

Переживания остались позади, но после них у меня разболелась голова. А на ум пришли две идеи: нарушить собственное правило и хоть раз написать о душе; дословно передать несколько диалогов. Просто отмечу это, но сделаю позже, так как сейчас будет ужин.

Мы вернулись из Брайтона, где я купила угловой шкаф. Будь у меня время, я бы прямо здесь и сейчас препарировала любопытный маленький пятнистый плод – свою меланхолию. Ее, разумеется, сопровождает головная боль. И я оказалась в безвыходном положении, в тупике. Написание этой сжатой статьи, где каждое слово будто ступенька, вырубленная в скале, – тяжелейшая писательская работа, и делается она в основном ради денег. Но чего они стоят, по сравнению с детьми Нессы, а потом…

19 августа, понедельник.