Дневники: 1925–1930

На прошлой неделе Джеффри Скотт умер от пневмонии в Нью-Йорке[907]. Дайте подумать, что я могу вспомнить о нем. Впервые я встретила его в 1909 году во Флоренции у миссис Беренсон[908]. Мы пришли на обед, и он был там; они обсуждали Фрэнсиса Томпсона[909]. После этого мы отправились на вечеринку к миссис Росс[910]: Мэри была с братом[911], оба представились Барнсами, но в итоге признались, что они Стрэйчи, а иначе миссис Росс не проявила бы никакого интереса. Затем она подчеркнула тот факт, что состояла в любовной связи с Мередитом, и повела нас всех по лужайке – кажется, на террасу с видом на Фьезоле[912]. Тем летом я была несчастна и очень сурова во всех своих суждениях; ничего не помню о Джеффри Скотте, кроме того, что он являлся частью того противоестественного флорентийского общества[913] и вызывал у меня тогда исключительно презрение – высокий, нахальный, чувственный и непринужденный человек, тогда как я была провинциальной и дурно одетой деревенщиной. Это ощущение не покидало меня ни на секунду вплоть до летнего вечера в Лонг-Барне, кажется, в 1925 году[914]. В свой первый визит я приехала на машине с Дотти и Витой и застенчиво сидела в машине, неловко наблюдая за их ласками и тем, как они останавливали «Rolls-Royce[915]», чтобы купить большие корзины клубники; и снова почувствовала себя не провинциалкой, а плохо одетой, неуместной дурнушкой; и вот я оказалась на террасе Лонг-Барна, а там был Джеффри, который немного надменно улыбнулся, как в былые времена, и пожал мне руку. Позади него стоял Гарольд [Николсон], гораздо более прямолинейный и величавый, на мой вкус. В тот вечер мы сидели в длинной комнате, и, после того как Гарольд задремал, сидя на железной перекладине каминной решетки и касаясь лбом бахромы итальянского чехла на каминной полке, Джеффри сел с нами, а Дотти уговорила его развлечь меня своими историями. Помню, он был хорош в этом, но не помню, о чем рассказывал. Я сочла его очень умным человеком, пыталась расположить к себе и пришла к выводу, что у него была какая-то обида на меня как на члена круга [«Блумсбери»], который он почему-то уважал, но к которому не принадлежал. Помню, он предъявил мне, что не мог отличить мою статью в «Nation» от статей Моргана или Литтона – все мы писали одинаково иронично, – и я почувствовала, будто он сказал это, чтобы дать мне понять – сошлись два отщепенца на одной вечеринке, – что он немного в курсе наших дел и не уважает нас. На следующий день мы поехали в Ноул, где снова, как и во Флоренции, он вел себя очень непринужденно, знал каждый предмет мебели и все столовое серебро и называл лорда Сэквилла Лайонелом, как будто был знаком с ним и Витой много лет, как с Россами и Беренсонами. Он был высоким темноволосым человеком с лицом неудачника; немного напоминал мне Бернарда Холланда[916] и других «ярких молодых людей»[917], которые остаются яркими и молодыми даже в 40 лет, но никогда не делают ничего, чтобы доказать это. Гарольд решил вернуться домой пешком через парк, чтобы обдумать какую-то речь о Байроне; полагаю, его простота и прямолинейность порадовали не только меня, но и Джеффри. Остальные – Дотти, Вита и Джеффри – отвезли меня на станцию; там я попрощалась с Джеффри, и больше мы ни разу не общались. У меня было ощущение, что он, Дотти, Вита и Гарольд – все это единое целое, очень близкие друг другу люди, о чем, собственно, я и сказала им, когда они, как обычно, предъявили мне, что «Блумсбери» – закрытое общество для избранных. «Но вы точно такие же – демонстрируете мне свою исключительную близость», – сказала я. Они отрицали это, но только отчасти, ведь позже я узнала, что ворвалась в жизнь Виты в самый разгар ее романа с Джеффри. В тот конкретный месяц или даже неделю полыхали страсти; именно тогда Вита вдруг ответила на его чувства, когда он умолял ее оставить Гарольда и жить с ним. После этого я узнавала о Джеффри только через сплетни – Карин сказала, что ее мать хочет устроить нашу с ним встречу. А еще позже Вита рассказывала мне, как он ждал ее; бросил свою виллу Медичи и леди Сивиллу[918]; кипел от злости где-то возле Риджентс-парка, пока она сидела на Тависток-сквер и общалась со мной. Вита сказала, что однажды ночью Джеффри чуть было не задушил ее, схватив за горло; она посинела, и он испугался. А еще мне рассказывали, в какую ярость он впал тем летом, когда они возвращались поздно вечером домой по холмам возле Родмелла – полагаю, от леди Сэквилл. Вита увидела огни в долине и сказала, что там, внизу, сплю я. После этого он опять рассвирепел; они подзывали к себе охотничьих собак, а ветер сорвал с него шляпу. Он назвал меня «той женщиной». А еще я видела его в вечернем костюме на балете с Сивиллой [Коулфакс]. И больше ни разу.