Дневники: 1925–1930

Теперь о Бернарде Холланде, раз уж я его упомянула. Вот только я не помню ни нашей первой встречи, ни даже второй. По-моему, я впервые услышала о нем, когда мне было лет десять, а он как раз обручился с Хелен Дакворт[921]. Стелла[922] сказала матери: «А они знают, что у него на уме?» – слова, заставившие меня предположить, что в этом молодом человеке было нечто темное или странное; что-то, что показалось Стелле несовместимым с деревенской жизнью и консерватизмом ее тети и дяди Дакворт. Затем этот маленький огонек мысли, какой бы интересной она ни была, угас, и о Бернарде оставались только слухи, пока в 1902 или 1903 году Доротея[923] внезапно не пригласила меня погостить в Кентербери у каноника Холланда[924]; и там был Бернард, угрюмый; с огромными густыми бровями, почти соединившимися в одну; с впалыми щеками и недовольным видом; высоченный; и он был окутан той репутацией «яркого» и странного человека, появившейся у него еще много лет назад в Кембридже. «Бедный старина Бернард – он же гений», – сказал мне однажды Гарри Стивен. Это заинтересовало меня, ведь я тут же приписала Холланду воображение – качество, которым я больше всего восхищалась и которого мне ужасно не хватало в отце и его друзьях-агностиках. Бернард редактировал письма своей матери[925], и они мне понравились в каком-то сентиментальном смысле, но я увидела в них и нечто образное, красочное, задумчивое, интимное, – несвойственное ни одному другому члену семьи Стивен. Поэтому я с интересом наблюдала за Бернардом в комнате с низким потолком где-то в соборе и даже надеялась, что он сочтет меня умной, с богатым воображением или кем-то в этом роде. Но я сомневаюсь, что он вообще заметил меня рядом с Доротеей. Он был загадочен и увлечен политикой, делами кабинета министров; Литтелтоны[926] были о нем высокого мнения, да и сам Бернард, вероятно, смутно понимал, что он гораздо способнее и умнее их; но он был слишком гениален, странен и индивидуален, как говорили люди, чтобы делать хоть что-то для себя. А Хелен казалась очень женственной версией Бернарда – отстраненная с затуманенным взором, розовощекая, восторженная, религиозная девушка, показавшаяся мне героиней романа Шарлотты Янг[927]. Нас водили к сестре Мэри Сивиллы, которая, прижимая к себе чашку с чаем, говорила, будто в грозу она всякий раз представляет, что молния кого-то убила. У нее было много подобных фантазий. Да и Бернард витал в мыслях, отчужденный, интеллектуальный, молчаливый; возможно, искренний, но никогда ничего толком не говоривший. Хелен играла маленькие меланхоличные обрывки из Бетховена, которые меня тронули, но Бернард рявкнул: «Что это? Гилберт и Салливан[928]?» – дабы унизить ее сентиментальность, я полагаю. А потом, когда зашел разговор о том, чтобы вместе ехать обратно на поезде, он пресек его, сказав, что ему нужно побыть одному и поработать. Полагаю, я не произвела на Бернарда никакого впечатления; да и у меня о нем сложилось неоднозначное мнение. Его мрачность показалась мне напускной, если только он действительно не был человеком с богатым воображением. Я прочитала анонимно выпущенную им книгу о том, как стать римским католиком[929], и уловила слабое соблазнительное дуновение воображаемого мира, в котором люди очень талантливы и думают о своих душах; этакий полумир; быть может, слишком простой, правдоподобный и унылый, но все же привлекательный и незнакомый. А потом я снова встретила Бернарда у Оттолин, но была старше и запомнила его лучше. Он все еще был язвительным и замкнутым, но уже не таким худым и молчаливым. Даже я заметила, что он флиртовал с Оттолин и стал одним из тех «ярких молодых людей», которые очень блистательны на званых ужинах, как, например, Герберт Пол[930]. Они приходят без жен, которые обычно глухи или безумны; влияют на политику; выпускают анонимные статьи; флиртуют с титулованными дамами. Оттолин рассказала мне, что после очередного званого ужина Бернард написал ей сонет. А потом Бернард стал римским католиком. Он написал обширную биографию герцога Девонширского[931] и огромную историю семьи Холланд, но больше ничего не вырвалось из его мрачности, воображения и гениальности, а когда он умер год или два назад, то даже его друзья не написали о нем в «Times».

22 августа, четверг.

Есть полчаса до ужина, которые можно скоротать писаниной.