Дневники: 1925–1930

Сейчас мне прежде всего нужно выбрать какую-нибудь длинную солидную книгу для чтения. Но какую? «Тристрама Шенди» [Лоренс Стерн]? Французские мемуары? Это продолжение дискуссии об Ангусе за чаем. «Он не подходит, – говорит Л., – из него никогда не получится менеджер». Но что тогда? Будем искать еще? Обратимся к Кейпу или Секеру[527]? Опять та же проблема. Мне бы не очень хотелось писать для Кейпа, но если наше собственное издательство становится камнем на шее, то медлить нельзя. Л. считает, что в следующем году мы сможем продать издательство с выгодой для себя. Это даст возможность жить полной жизнью, но она и так полна. Коулфакс усугубляет ситуацию; она несет смерть этому дневнику. Не я ли вынуждена все время читать ее каракули и отвечать на них? Кульминацией стало то, что на прошлой неделе она ужинала наедине со мной и холодным цыпленком. Я поймала себя на мысли, что наш разговор светский, а не интимный; она была в жемчугах (подделка, говорит Вита) и при упоминании разных имен вспыхивала как лампочки коммутатора на телефонной станции. Джеффри Скотт, Перси Лаббок и т.д. Компетентная и для своих целей абсолютная эффективная женщина. Я утверждаю, что она светская дама и все ее чувства настроены на этот лад. На личное общение с глазу на глаз ее механизмы не годятся, хотя она очень тревожная, болезненно честолюбивая, немного подозрительная и беспокойная, что, впрочем, и неудивительно. Коулфакс рассказывала мне, как она жила до замужества, стремясь к общению с вяжущими старушками. И вот, выйдя замуж в 19 лет, она расправила крылья и решила жить как мать Вайолет[528], которая высунулась однажды из окна дворца в Окленде[529] и сказала старику, торговавшему копченой рыбой: «Разве это жизнь?». И вот теперь, в 50 лет, она вновь задается этим вопросом, носится по городу, принимает приглашения на ужин и рассылает их сама; не может ни на чем сосредоточиться, но втайне, на мой взгляд, и не хочет этого, а просто притворяется, ибо притворство вошло у нее в привычку. Это нормально для нее, но не для меня. Поэтому мы и не можем слиться воедино в общении, – у нее свои границы, а у меня свои. К нашему общему облегчению, вошел Дэди; затем сэр Артур[530], бодрый, жизнерадостный, компетентный, поощряющий и контролирующий жену, обласканный ею (она опять рассказывала о своем девичестве, когда могла есть суп и картошку и не переживать о фигуре), сел на краешек моего обшарпанного грязного кресла возле жены.

Все это стремительно набирает обороты. Слава растет. Шансы встретиться с тем или иным человеком и чего-то добиться растут. Жизнь, как я говорю лет с десяти, ужасно интересна; во всяком случае, в сорок четыре года она быстрее и острее, чем в двадцать четыре; более отчаянная, я полагаю, как река вблизи Ниагарского водопада – мой новый образ смерти; активная, позитивная и во многом захватывающая; и очень важная с точки зрения опыта.

«Единственный опыт [смерть], который мне не суждено описать», – сказала я Вите вчера. Она сидела на полу в своем бархатном жакете и шелковой рубашке в красную полоску, а я завязывала ее жемчужные бусы в узел, превращая их в кучу огромных блестящих яиц. Она пришла повидаться со мной, так что мы продолжили наше пылкое доверительное общение, невинное (духовно) и, как по мне, выгодное обеим; довольно скучное для Леонарда, но не настолько, чтобы причинять ему беспокойство. По правде говоря, люди могут поддерживать множество отношений. К тому же она возвращается в Персию с Ли Эштоном – с этим бледнолицым басистым и побитым на вид дворовым псом, который всегда удирает, поджав хвост, но, говорят, ужинает устрицами.