Дневники: 1925–1930

* Это произошло 13 июля.

6 июня, понедельник.

Я неделю пролежала в постели с внезапной и очень резкой головной болью, а сейчас пишу в целях эксперимента, чтобы проверить свой мозг. Сейчас ужасное пасмурное дождливое утро банковского выходного – (тут входит Л., и мы пятнадцать минут обсуждаем продажи. «На маяк» разошелся тиражом 2200 экземпляров, и мы допечатываем еще). Несса говорит, что погода отвратительна, когда я звоню ей и предлагаю полбутылки скипидара для покраски шкафа.

Но я бы хотела научиться писать в ровном повествовательном стиле. Тогда, возможно, я бы смогла наверстать упущенное за последние несколько недель, описать поездку в Оксфорд[572], обед с Клайвом, ужин с Дэди и то, как я стояла в подвале, печатая Готтшальк и чувствуя себя абсолютно защищенной. Туманная безвестность в типографии нравится мне гораздо больше, чем «Вольтер» у Райдинг[573]. А теперь, после типичного уклончиво-расплывчатого письма Моргана[574], роман «На маяк» остался позади; головная боль прошла; и спустя неделю в Родмелле, неделю свободы от обследований, начнется мое глубокое погружение в собственный разум.

Как странно, вдруг думаю я, что мы с Нессой завидуем одежде друг друга! Надевая свою элегантную черную накидку с бахромой, я прямо-таки чувствую ее секундное мучение и мысль «неужели она купила ее у Шампко[575]?». Точно так же я пробегаю взглядом по ее парижскому платью и сравниваю его со своим прошлогодним от мисс Брук[576]. Потом она говорит, что собирается надеть серьги; я тут же отвечаю, что тоже надену; это ее возмущает. Тем не менее мы обе по сути своей разумны и вскоре забываем все обиды.

Теперь, однако, я считаю себя уже почти состоявшейся писательницей. Надо мной больше не смеются. Скоро меня будут воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Возможно, я прославлюсь. Как бы то ни было, «На маяк» гораздо ближе к успеху в обычном смысле этого слова, чем любая другая книга.

На прошлой или позапрошлой неделе внезапно сформировался большой клубок людей. Том был ужасно рад посплетничать со мной без всякой задней мысли, просто за чашкой – нет, за шестью чашками чая; потом он слушал граммофон; а Логан, румяный и нарядный, очень эффектно упражнялся в рассуждениях о культуре, урбанизме и здравом смысле[577]. Они с Дезмондом вызывали в Париже дух Генри Джеймса. (Кстати, я заметила, что Сивилла приписывает себе все заслуги нашего фонда. Сивилла, говорят Клайв и Рэймонд, продала душу дьяволу, и теперь он пришел за ней – эта фраза характерна для них обоих и дает представление об умных разговорах на званых обедах.) Еще я виделась с Литтоном – больным после приступа любви, сильнейшего со времен его чувств к Дункану[578]. Мы обсуждали с мраморноглазой бедняжкой Синтией Нобл[579], внимательной, насколько это возможно, О.Б.[580] и его жизнь. Я часто откровенничаю с Литтоном по поводу книг. Он полон энтузиазма, его разум открыт и внимателен в отношении книг, тогда как в вопросах любви загадочен. Дэди и Дуглас[581] оба были накрахмалены и напудрены, словно молодящиеся танцоры балета; ноги совершенно прямые, головы кудрявые, рубашки пестрые; они собирались на вечеринку к Китчину, чтобы, как оказалось, умереть со скуки, но выглядели они по этому случаю просто идеально. Литтону до них далеко. Однако наш ужин был скорее демонстративным, ведь заказывать еду из «Fortnum & Mason[582]» – это часть игры, часть жалкого, довольно интересного и все же глупого, показного и крайне ребяческого подражания другим людям.

18 июня, суббота.