Дневники. 1946-1947

Решаю вопрос с утра, ходить или не ходить на собрание, где будут сечь писателей. Хотелось бы мне приблизиться

291

к сознанию необходимости, найти в этом разум послушания. Но я боюсь, что голоса возьмут люди с личной целью выдвинуть себя, побольше наговорить и наврать.

На случай необходимости что-то сказать: всякий революционер собирает угли, горящие над головой врага человека, и в этом его жизнь и оправдание: не за себя он стоит, а за человека. Но рядом с ним живет либерал, который свои личные обиды успокаивает в себе этим же способом, собиранием горящих углей над головою врага. Угли революционера накаляются его молчанием: молчит, а угли горят. Либерал не может молчать, и жар его уходит в слова, так возникает сатирическое и юмористическое умонастроение. Несчастье Зощенко в его консервативном либерализме и вытекающем из этого несвоевременном пользовании сатирическим юмором. Наше время рождает нового человека и требует утверждения жизни, приветствия, а не отрицания. «Нет!» - это прошло. «Да!» - совершается.

Сатира должна перестать быть орудием внутреннего пользования и направиться на общего врага человека.

На собрание московских писателей решил не ходить, потому что мне-то какое дело?

Ходил в Кукольный театр (детский) и решил не браться за переделку «Кладовой». Поэтическая пьеса для детей должна быть прямо такой и написана, а не переделана. Написать же такую пьесу можно лишь владея, хотя бы мысленно, средствами кукольного театра. Словом, поэт-драматург должен держать точно так же актера на ниточке, как актер держит на ниточке куклу.

18 Сентября. Переменная облачность и тепло. В. приехал из Лунина и говорит, что грибы растут еще. Мы поедем завтра.

Как формы природы, взятые из души человеческой, убеждают в реальности их больше, чем натуральные, так

292

и может быть создан особый язык животных из натуральных звуков по образу и подобию языка человеческого.

Итак, изучать природу надо вдвойне, и такой, как она является нам в измерениях внешних, и такой, как она живет с далекого времени в нашей душе. Первая природа первозданная, вторая нами, людьми, образованная, то есть образованная по образу нашему и подобию.

Короли (рассказ шофера).

Посадил я королей на дрова по десять рублей с человека до пристани. И только подкатил к пристани - скок! Мои все короли с машины - и по трапу все на пароход. Да и мало того! Мне видно было, как с парохода они шмыгнули в буфет прикладываться к рюмочке, да еще на меня поглядывают: ловко, мол, мы за его счет выпиваем. Стал я дрова с машины складывать и вижу - лежит бумажник, битком набитый деньгами и документами. Положил я бумажник в карман, гляжу, бегут обратно по трапу мои короли.

- Здравствуйте! - говорю. - Разве не с вами я уговаривался, что по десять рублей до пристани. - Вот, - говорят, - получай. Беру деньги, а сам думаю, как бы мне их поучить.

- Чего это, - говорю им, - вы поскакали, когда нужно было заплатить: сначала бы заплатили как люди, а потом бы и скакали, как лягушки. - Нам, - говорят, - нужно было на пароходе вещи устроить. - А, так? - говорю. - Ну, вот и мне тоже надо сейчас на пароход. Я пойду, а вы покараульте мою машину, согласны? - Согласны, только зачем же тебе на пароход? - А вещи свои, - отвечаю, - мне нужно устроить.

Глядят они на меня, как овечки и понимают меня, а спросить о бумажнике не решаются. А я на них этаким демоном и с улыбкой демонической. Иду я на пароход и в буфет. Выпил, закусил, гляжу в окошко: сидят, ждут.

Пароход дал первый гудок. Они затревожились. Я выпил вторую. Пароход дал второй гудок. Я еще выпил. Смотрю, короли не выдержали, бегут. Я пропустил их на пароход, и как только они убрались - скок! на трап и вниз. Тут 293

пароход дал третий гудок, трап убрали, а они все к борту. Швырнул я им бумажник и кричу на прощанье:

- Смотрите, в другой раз не грязнитесь: не будьте свиньями, мои короли.

Думаю, что добрые писатели пощадили мой талант и мои годы: не позвали меня на собрание, а сам, к счастью своему, не полез на рожон.

19 Сентября. С утра небо паханое, но светлые и серые, и голубые борозды.

Еду в Дунино.

Приехал в Дунино к полудню.

Из беседы с Валентином более ясно, чем раньше, понял причину победы русских над немцами: это была победа того народного начала, силы, которую русский интеллигент чувствовал по себе то как добро, которое надо поставить как высшее («поклониться народушке» по Горькому, раствориться в нем по Толстому, броситься в чан по Легкобытову), то робко (это замечательно, что робко: Мережковские) выставив против народа-истока свой интеллигентный флаг.

Вот это страшное народное начало было спущено, как атомная бомба, против немца как интеллигента, и немец был слаб именно тем, что он был интеллигентом и злоба его была жестокая, немилостивая, гордо-интеллектуальная.