Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

Все это происходило потому, что каждый неудовлетворен был развитием своей личности и каждый хотел вырваться из себя и там, вне себя, погибал, превращаясь из художника в чурбан.

Происходила подмена личности чем-то безличным, все равно, пусть это, как у Гоголя, церковь, у Фауста народ, у Толстого общество и т. п.

Личность может быть реализована только в Боге.

Мать ходит за ребенком, и все мы чувствуем по ней свою мать, как за нами тоже мама ходила. И так у нас создается святой образ женщины-матери. Но теперь женщина работает одна доктором, другая кондуктором, третья милиционером, четвертая архитектором. Работают они по-женски, по-своему, старательно, усидчиво, но все-таки, как бы по-женски они ни работали, мы в них не чувствуем свою мать. Но сегодня в метро девушка-милиционер взяла под руку какую-то старушку, провела, усадила в вагон. Было приятно смотреть, и не я один поглядел, а всем было приятно, потому что в девушке-милиционере мы узнали все свою мать (сюда же незабываемый эпизод встречи в метро девушки-милиционера с пьяным инвалидом, и на лице у нее борьба живого отвращения с долгом милиционера).

23 Января. Метелица и похолодней.

Симонов, Маршак et tutti quanti*. He в них дело, а в системе, к которой сам не можешь приспособиться. Наша система в литературе требовала как основания нравственной личности, в идеале – пророка.

Теперь никаких пророков и даже советчиков не нужно: истина есть некое данное (известное в ЦК), а писатели – это работники в области агитации и пропаганды.

И нравственность теперь не есть личное достоинство, а деловая необходимость.

* Et tutti quanti (лат.) - и все прочие. 

414


Воровство, например, оно не наказывается само по себе: сделай одолжение, воруй сколько угодно для себя, но не переходи черту, когда воровство твое вредит производству.

Нет ничего абсолютного в области нравственности: можешь и лгать сколько угодно, если ложь твоя имеет рабочую ценность в деле пропаганды <2 вымарано>.

Все директоры, инженеры, рабочие на производстве откровенно воруют, но автоматический процесс производства в грубых чертах контролирует и держит воровство в границах дозволенного. Эта прагматическая мораль, независимая от личной нравственности, охватывает весь народ, и голод уничтожает всюду личную нравственность как пережиток.

Вот это, наверно, и отделяет меня от таких товарищей, как Фадеев, Симонов, Маршак, Горбатов, и я им так же неприятен, как неприятны мне самому отсталые представители нашей прежней интеллигенции, упрямо считающие, что прежнее абсолютно хорошо, новое – плохо.

Надо до конца изгнать из себя остатки мечты о том, что я, более талантливый и умный, могу их обмануть: их не обманешь. Брось это! работай, как лучший ремесленник, сохраняя личные мотивы в глубочайшей тайне в ожидании того времени, когда «абсолютная истина» станет на свои ноги, т. е. сделается всеобщим достоянием.

24 Января. Злая метель.

Вчера начал писать сценарий.

Ходили в МХАТ на «Идеального мужа» Уайльда. Думал о времени в художественном произведении, что без времени нет искусства. В «Идеальном муже» дается то время, когда о серьезной «высокой нравственности» можно было говорить не всерьез, а сквозь шутку. Это время отлично дано у Уайльда. Но это уже не наше время серьезное. И понятно, почему эту пьесу Уайльда у нас только что терпят, как вкусное блюдо для живущих в Совете несоветских людей.

415


25 Января. Морозный солнечный день. Великолепно сообразил материал сценария, ввел в «Кладовую» детей и чувство родины. Почувствовал всей душой: – Сделаю! – и радостный пошел покупать шомпол и пироль*. Возле охотничьего магазина некий охотник рассказывал, как упустили волка. Не забыть лицо охотника поэта-маньяка в переходах к жизни через плутовство.

Охота, природа, врожденное чувство поэзии, наивная семья законсервировали мою единственную любовь, и так я сохранялся до прихода Ляли. Все последующие вскрытые недостатки моей семьи истекали из моей поразительной наивности. С приходом Ляли я впервые почувствовал ту любовь, которой все люди живут и о которой только и написаны все трагедии и драмы, от классической древности до Шекспира и до нас, любовь как двигатель человеческой нравственности, поведения.

Странно, как я мог, ничего не понимая в человеческой жизни, писать, и с успехом? Вероятно, поэзия может обходиться без морали, если поэт безотчетно содержит ее в себе.

Думаю, что после «Царя» душа моя выльется в драму. Сценарий будет к этому подготовкой.

26 Января. Морозно-солнечный день. У Ляли вечером t 40°. Я в тревоге носился по городу, доставая лекарства. Но в глубине души даже тревога о Ляле мне хороша: эта тревога настоящая и свидетельствует о том, что и любовь моя настоящая, и что живу я по-настоящему. Даже если бы она умерла, и то – хорошо: это будет тоже по-настоящему и во свидетельство того, что в руках людей есть великая сила любви и добра.

* Пироль – универсальная смазка для огнестрельного оружия.

416


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ

Пожалуй, это последняя литературная тайна ХХ века, вокруг которой существует заговор молчания. Всем известно, что главная книга Бориса Пастернака была запрещена на родине автора, и писателю пришлось отдать рукопись западным издателям. Выход «Доктора Живаго» по-итальянски, а затем по-французски, по-немецки, по-английски был резко неприятен советскому агитпропу, но еще не трагичен. Главные силы ЦК, КГБ и Союза писателей были брошены на предотвращение русского издания. Американская разведка (ЦРУ) решила напечатать книгу на Западе за свой счет. Эта операция долго и тщательно готовилась и была проведена в глубочайшей тайне. Даже через пятьдесят лет, прошедших с тех пор, большинство участников операции не знают всей картины в ее полноте. Историк холодной войны журналист Иван Толстой посвятил раскрытию этого детективного сюжета двадцать лет...

Иван Никитич Толстой , Иван Толстой

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное