Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

Фашизм и коммунизм одинаково обходят трагедию. В нашей практике так просто закрывают глаза на смерть: как будто ничего с людьми плохого и не случается. Смерть есть случай, есть личное дело, а для жизни дается закон: жить не для себя, а для общества. Человек, посвятивший себя обществу, тем самым делается от-личником, его все узнают, как своего рода первенца, победителя в борьбе за первенство, за лучшее, он в орденах, и портрет его печатается в газетах.

У фашистов народ, у коммунистов масса, понятие мало раскрытое. Масса в сокровенном значении своем у коммунистов означает человека слитого, как вода, потерявшего индивидуальный состав свой, означает всего человека, это весь человек, определяющий собою жизнь отдельностей.

У фашистов массы называются народом арийской расы. У тех и других, таким образом, трагедия есть личное дело.

Поручить в дальнейшем М. Пришвину четко определить границы христианства и коммунизма (Фауст, 

422


работающий на канале, есть первый коммунист, носитель правды общественной в обход трагедии христианства).

Поголовное отупение людей наших, как нам, постигающим трагедию, это представляется, надо попробовать пересмотреть: надо поискать между ними лицо «нового человека», лицо в отличнике (пока же лицо Ленина мне кажется похожим на Хоря в рассказе Тургенева или Петра Великого).

4 Февраля. Сильный мороз.

Тема о высшей морали, стоявшая внутри меня за стеной, ныне становится мало-помалу видимой. И замечательно, что новая идея (т. е. тоже высшая мораль) поставлена официально литератором. Потому-то и пишут все драму, потому и я начинаю, как будто я тайный марксист. Впрочем, я надеюсь обойтись и без Маркса, если буду верен себе и буду писать о той радости жизни, какая бывает последствием трагедии. Они же будут понимать как радость языческую, пантеизм, детство и т. п. вздор.

5 Февраля. Мое рождение. Метель.

Мысль известная-переизвестная, ношенная и, казалось, изношенная, а вдруг опять вернется и станет поперек пути, как забор. Так в последние дни стала мне против жизни православная мысль о смерти, все то, с чем Розанов выходил против Христа, а Мережковский возражал ему тем, что стрелы его направлены против Церкви, но не против Христа. Я сам был под влиянием Розанова и освободился от этой тяги к «язычеству» только с прихода Ляли. Она мне собою показала пример возможности во Христе любить жизнь, а не смерть: эта жизнь как суровая борьба за любовь.

Но как много надо пережить, перемыслить, чтобы до этого понимания дожить. И вот только это христианство останется. Мы это видим: на наших глазах народ уходит из-под влияния попов.

Строили новый мост Каменноостровский, а ходили по старому. Мы видели, проходя по старому мосту, людей,

423


строящих мост, различали их: один стоял по колено в воде, другой по горло, третий... Когда же новый мост построили и люди пошли по нем, то пошли по нем с каким-то собственным личным правом, совсем не думая о тех, кто строил его, понимая новый путь через мост как вторую природу, создаваемую человеком. Вот это чувство обладания второй природой и выражается в словах: человек – это звучит гордо (социализм). Напротив, память о тех, кто строил мост кто по колено, кто по горло в воде, знание этой личности человека, претерпевающей ради общего блага, есть христианство. («А по краям-то все косточки русские»).

6 Февраля. Дня три непрерывная метель.

Пчельник Родионова проваливается. Новый кандидат: некий Ветров из Тарусы.

Высшая нравственность – это жертва личного своего начала обществу. Высшая безнравственность – это жертва личностью со стороны самого общества.

7 Февраля. Метель остановилась. Вся Москва завалена.

Не выборы, а отбор людей государственных. За что стоит непартийный человек? Или за то же, что и партийный, или за себя лично. А так как «лично» у огромного большинства значит за личное бытие, то... то, милый мой! Затаись в своей непартийности и молчи.

Поэтическое дарование имеет судьбу свою ту же самую, что и любовь – всеобщее дарование. И любовь иных приводит к браку и рождению чудесных детей, и та же любовь является беспутством. Так и поэзия приводит к браку личности с обществом или тоже к беспутству.

8 Февраля. Мороз до -30 и остатки снежных заносов. Похоже на Святки.

Высшая нравственность – это жертва своей личностью в пользу коллектива. Высшая безнравственность – это когда коллектив жертвует личностью в пользу себя

424


самого, коллектива (напр., смерть Сократа, не говоря о Христе: «прости им, они не знают, что творят», т. е. безнравственны). Корни анархизма.

9 Февраля. Мороз.

Мороз пуще вчерашнего, тишина, дым столбами.

Вчера читал Елагину сценарий и убедился по нему, что цели своей достигаю: сценарий будет художественный, и его напечатают везде, а это верный залог того, что он будет принят.

Направляю в Томилино Ваню с больной сестрой Перовской.

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ
Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ

Пожалуй, это последняя литературная тайна ХХ века, вокруг которой существует заговор молчания. Всем известно, что главная книга Бориса Пастернака была запрещена на родине автора, и писателю пришлось отдать рукопись западным издателям. Выход «Доктора Живаго» по-итальянски, а затем по-французски, по-немецки, по-английски был резко неприятен советскому агитпропу, но еще не трагичен. Главные силы ЦК, КГБ и Союза писателей были брошены на предотвращение русского издания. Американская разведка (ЦРУ) решила напечатать книгу на Западе за свой счет. Эта операция долго и тщательно готовилась и была проведена в глубочайшей тайне. Даже через пятьдесят лет, прошедших с тех пор, большинство участников операции не знают всей картины в ее полноте. Историк холодной войны журналист Иван Толстой посвятил раскрытию этого детективного сюжета двадцать лет...

Иван Никитич Толстой , Иван Толстой

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное