Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

В Ляле я стерегу никак не хозяйку, не жену даже. Она была мне последнею дверью, которая раскрылась передо мной в общество. Первая дверь была в Париже: приоткрылась и захлопнулась. Последнюю Ляля открыла, и я почувствовал себя наконец человеком. Вот и надо понять, что же именно во мне самом было такое, что вывело меня в люди: ведь мои успехи в литературе, Ляля и проч. были в результате чего-то – чего? Если, как говорят, талант, то это само по себе ничего не говорит: талант – это сила добра и зла, но что же именно создает поведение?

NB. Чем была улыбка царя для какого-нибудь Володи Трубецкого? Разве он думал, какой это царь, какие его дела, и отчего все, и как. Царь улыбнулся, и для Володи это было то же, что солнце вышло. Так и мне какой-то царь улыбнулся и определил мое поведение. Володя был наивен и чист сердцем. Я тоже был чист и в таком себе узнаю свою мать. Вот тут-то, в матери, и таится мое «поведение», а ум пришел постепенно с годами.

632


Самоограничение является источником силы: «Откажись от земли, – сказал праведник, – и она ляжет у ног твоих».

Я отказался когда-то с болью сердечной от любви к женщине, и любовь с радостью жизни в виде поэзии явилась ко мне в мое распоряжение.

Спрашивается, от чего должен отказываться человек, если он желает получить власть над людьми? Вероятнее всего, он должен отказаться от радости жизни.

Вот нет у меня ни малейшего желания властвовать, и за то мне дана радость жизни. И, скорее всего, за то меня и не принимают к себе, сторонятся и т. п. невольники власти, что я в ней совсем не нуждаюсь. И тоже терпят меня и не срамят, как Пастернака, Ахматову и Зощенку, за то, что в тайне самим очень хочется недоступной им радости жизни.

Организаторский талант, в котором каждый иной талант подчинен воле организатора, по всей вероятности, и есть та сила зла или греха, которая противопоставляется как необходимая ограничительная власть нам, жизнелюбцам. Скорее всего, именно это мертвящее организаторское начало революционных подпольных кружков от какого-то первого Ефима до последнего Мартынова, от <вымарано: Радищева до Сталина> сатирического негодования Радищева до всеобщей принудительной добродетели <вымарано: Сталина> и является той необходимостью, которая противопоставляется искусству как выражению свободы или радости жизни.

22 Августа. Тоже, как и вчера, задумчивый теплый день, думаешь – дождь, выглянет солнце, ждешь солнца – слегка брызнет дождь. Поля опустели, и по ним во множестве люди собирают колосья. Старики говорят: – Раньше люди колосья не собирали, и после жатвы на полях были только птицы да зайцы. <1 строка вымарана.>

Раньше! И в будущем! И там и тут хорошо: старикам «раньше», молодежи «в будущем», а середина – настоящее:

633


год голодный провели как замаринованные в лимитах селедки.

Ляля сегодня идет в Райисполком за дровами на зиму. Нога остановилась в заживлении и ходу не дает мне.

– Он, может быть, и совсем не работал.

– А как же?

– Ему пришло в голову.

– А это бывает?

– Ну, как же... Придет такое что-нибудь в голову, ты напишешь, тебя расхвалят. А потом утвердишься в своем положении и всю жизнь будешь кормиться, разрабатывая этот вопрос, как оно пришло тебе в голову и как нужно складывать свое поведение каждому, чтобы оно само собой приходило в голову и всем, кому захочется, можно было бы тоже так хорошо написать.

23 Августа. Из легкого сизого тумана вышел красный день.

Ляля вчера вывихнула ногу по пути в Звенигород, и сегодня решается вопрос, едет она в Москву за деньгами или Катя.

Вчера приходили с сочувствием (нога так все и болит) доктор Михеева Анна Ивановна, Елена Васильевна Штейнгауз (жена Лавра Никол.), доктор Фрида Ефимовна Шуб, Анна Евдокимовна Каштаньян (жена Хачатура Сергеевича), Анна Ивановна Казина, Андрей Фед. Мутли.

Умные женщины потеряли всякий интерес к политике и ограничиваются своим женским миром.

Однако, не произнося слов, все живут какою-то своей жизнью с учетом если не всего течения, то всего ближайшего: так щепочка плывет по быстрине, ныряя, сворачивая, крутясь, проталкиваясь.

Ясно, что равнодействующая общественных сил теперь направлена в сторону реакции, что вообще в нашей

634


стране революционные идеи изжиты. И еще ясно, что и во всем мире теперь реакция, направленная в лоб против нас. Предстоят вообще большие перемены, и затея моя выйти на большую дорогу, по-видимому, построена тоже неверно, как неверно я выпалил статьей о постановлении ЦК и сценарием. Думаю, что, скорее всего, «Царя» надо отложить, а то получится как со сценарием: скажешь, а тебя сто языков поправляют.

У нас живут два быка, советский бык Мартынов («честный коммунист») и норвежец Мутли (тоже «честный»). Их можно послушать, но, конечно, это только две волны от плывущего, правая и левая: самого же пловца не видать.

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
100 рассказов о стыковке
100 рассказов о стыковке

Р' ваших руках, уважаемый читатель, — вторая часть книги В«100 рассказов о стыковке и о РґСЂСѓРіРёС… приключениях в космосе и на Земле». Первая часть этой книги, охватившая период РѕС' зарождения отечественной космонавтики до 1974 года, увидела свет в 2003 году. Автор выполнил СЃРІРѕРµ обещание и довел повествование почти до наших дней, осветив во второй части, которую ему не удалось увидеть изданной, два крупных периода в развитии нашей космонавтики: с 1975 по 1992 год и с 1992 года до начала XXI века. Как непосредственный участник всех наиболее важных событий в области космонавтики, он делится СЃРІРѕРёРјРё впечатлениями и размышлениями о развитии науки и техники в нашей стране, освоении космоса, о людях, делавших историю, о непростых жизненных перипетиях, выпавших на долю автора и его коллег. Владимир Сергеевич Сыромятников (1933—2006) — член–корреспондент Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ академии наук, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ Федерации, лауреат Ленинской премии, академик Академии космонавтики, академик Международной академии астронавтики, действительный член Американского института астронавтики и аэронавтики. Р

Владимир Сергеевич Сыромятников

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное