Дневники. 1946-1947

17 Августа. Со вчерашнего дня на сегодня передался «осенний мелкий дождичек». Сижу и лежу с ожогом ноги. Весь извелся.

18 Августа. День в ночь и ночь в день передают дожди. Сижу прикованный к стулу или кровати. Заботы, охоты, печали и радости – все прошло. Болтнул Ляле с горя:

– Вот и радость жизни, благодаря которой я <вымарано: и при большевиках> как писатель получил всеобщее признание. Кто знает? А может быть, я невольно являлся провокатором: завлекал людей в жизнь, и они от жизни

623

получали одну скорбь. Я им обещал радость, они же получали страдание.

– А я всегда так говорила, всегда так думала: жизнь есть скорбь, я об этом молчу теперь только из-за тебя.

Она это сказала на ходу и вышла укладывать мать.

Тысячи мыслей пронеслись у меня в голове, и о смертной печали человека, и о радости любви и рождения, и о буддизме, и о прекращении рода человеческого, как в «Крейцеровой сонате» Толстого, и о «Черном лике» православия, и о светлом христианском Воскресении, и о силе внутреннего человека, которой предстоит теперь сделать выбор между атомной энергией на уничтожение жизни и на ее восстановление, и о своем романе, где 80-летняя старуха Мироновна для жизни встает из гроба, и о бедной моей Ляле, прикованной к постели матери и мечтающей о путешествии в солнечную страну Армению. Все, все, чем живу в своих писаниях, промелькнуло, и когда Ляля вернулась, я ей ответил:

– С твоим пониманием жизни можно только определить себя на уход за старухами.

Таким людям, как Ляля (и то же ее мать), не хватает профессии, определяющей жизнь в ее необходимости и в ее смысле, и в радости. Лялина любовь ко мне на 3/4 держится тем, что в уходе за писателем, в дело которого она верит, она возомнила или открыла себе профессию мастера любви. Так выходило раньше огромное большинство женщин в профессию жен, домохозяек и матерей. Ляля возвращается к этой «профессии» при условии выхода своего из женского стада матерей в небывалое (она служит во мне небывалому).

Усадьба Дунино пришла ко мне в точности как замещение Хрущева.

И общество собирается вокруг усадьбы, как в Хрущеве.

Соседи мои, семья проф. Кондратьева в даче Беера, семья Ульмер, удивительные антиподы Белов и Мартынов, семья Мутли, «мать Раиса».

624

Какие тысячи, а может быть, и миллионы семян выклюют птицы в природе, пока одно-единственное из них станет деревцем!

А люди хотят, чтобы у них не только бы все выживали, но еще чтобы все вырастали хорошими! И мало того, чтобы все выживали, хочется еще долголетия и в будущем даже бессмертия...

Где-то в Крыму среди древних желтых пещер, вблизи Караимского кладбища Чуфут-Кале я видел дерево тис, которому тысячу лет было считанных и еще много неизвестных, несчитанных. Дерево было все очень черное, в корявых запутанных сучьях. Были, конечно, и зеленые листики, но, скорее всего, маленькие или редкие: зеленая куща в памяти не осталась. Напротив, из черного выходило из памяти что-то красное, похожее на красные веки восточных глубоких старцев. Но дерево это на желтом фоне было единственное уцелевшее из множества.

А мы, люди, хотим, чтобы все так уцелели и были бы все молодые.

Капитализм выходит из природы, как выход из множества: из всех выходит, как тис, и остается единственный.

Социализм ищет добра всем, он хочет создать борьбу между единицами в равных условиях: доступность образования всем, равенство законов для всех.

Таким образом, в социализме дело идет не о сущности жизни, а об условиях жизни, равных для всех, и в этом есть все добро социализма. В этом «добре» у нас все мужики стали умными, и женщины по нужде, равняясь с мужчинами, забросили семьи и омужичились.

Хорошее и плохое, меняясь местами, равняло условия жизни, и вырос по всей стране кустарник.

А ты, древний тис, все стоишь...

Царь природы.

Если спросить Мартынова, коммуниста-доктринера, о том, как он понимает «царя природы», то он ответит: это

625

человек, овладевший всеми богатствами природы и ведущий в ней свое разумное хозяйство в смысле ее эксплуатации для себя.

Если же второго моего соседа спросить <зачеркнуто: Влад. Серп Белова>, то он в деле эгоистической эксплуатации человеком природы никак не увидит в человеке ее «царя». Он скажет, что, напротив, человеку надо отказаться от природы и тогда вся она, вся земля со всеми своими богатствами и зверями ляжет у ног его и скажет: «Я твоя, мой царь!» Он скажет, что таким царем природы был преподобный Серафим.

Такие два «царя» живут возле меня, один под горой, Мартынов, самолюбивый калека, и другой на горе <зачеркнуто: Белов>, замечательный музыкант, отлично играющий на плохом инструменте каждый вечер во славу Господа.

Если позвать всех – это значит выкликнуть худших, потому что жулики проворнее честных и скорее добегут. Вот почему людям дают имена и потом в опыте жизни, заключив сырого человека в имя, вызывают не сразу всех, а именами, Петр или Настасья, Иван или Марья, по очереди.

Кроме литературных вещей, в жизни своей я никаких вещей не делал и так приучил себя к мысли, что высокое удовлетворение могут давать только вещи поэтические.