Дневники. 1946-1947

В то же время нельзя сказать уверенно, что вывеска «Сыр» вовсе не имеет никакого значения. Эта вывеска, сохраняющая в себе, так сказать, принцип сыра, идеал его, возможность достижения, таит в себе будущий сыр, потому что нельзя же ежедневно смотреть на вывеску сыра и не раздражаться желанием покушать. Дело евреев – посредством подобной спекуляции выводить нацию из состояния покоя, удовлетворенности в раздражение, движение. Евреи – это мешалка, фермент брожения, грибок вечной революции. Попадут в нацию – будут разлагать нацию, в монархию – разложат монархию, в коммунизм – разложат коммунизм и социализм. Так вот и будут их бить при наступлении реакции, покоя, отдыха, мирного 

629

строительства, и опять [будут] искать этот грибок, когда понадобится <вымарано: революция> При нашем истощении и при необходимости устройства жизни евреев у нас скоро начнут выгонять: и уже начали.

Еврейский вопрос – и сколько их, таких вопросов, живет в нашей душе именно как «вопросы», к которым в данный момент мы не можем подойти с решением: в жизни решается, и мы сами решить не можем головой, а только раскинуть мысли по жизни, спросить, в каком это теперь положении. Вот эта готовность, эта настороженность к степени разрешения основных вопросов культуры и являются составом души современного культурного человека.

Кто-то поставил вопросы культуры, кто-то подошел к их решению, но автор должен сам их поставить себе и сам разрешить.

Вот это сам в природе и в человеческом творчестве является одною и тою же силой жизни, условием жизнетворчества.

И разве такого рода творчество в искусстве не может быть образом творчества самой жизни, жизнетворчества, и образом поведения?

Радость жизни, жизнерадостность, жизнетворчество – и во что обращаются все эти прекрасные понятия, когда возьмешь эти слова в понимании бытового современного еврея, понимающего жизнь как дачу для своего семейства и племени.

Евдокии Костромской-Павловой.

Уважаемая...

Стихи Ваши судить не берусь, но только чувствую, что они одеты не в современное платье и в новых журналах их печатать не будут.

Рассказ «Трое» – хороший. И одежда его была бы приемлема в современном обществе (пусть в толстом журнале), если бы не был он так мал для большого журнала. Серия

630

в пять-шесть-семь таких рассказов могла бы показать лицо автора.

Остается попробовать дать рассказик в такой журнал, как «Дружные ребята», в расчете, главным образом, на то, что хорошо и честно написано. В письме своем к ним я отнесу рассказ к теме дружбы. И, может быть, Вам повезет. Попрошу их Вам ответить, а не ответят – напишите, и я еще попрошу.

Ваше одиночество и неувязка биографическая с литературным миром создают у Вас о нем неверные представления: литературный мир – это не субъект, подлежащий нравственному суду, а среда, через которую надо пробиться, как пробивается каждый, кто создает себе профессию: крестьянин идет в лес с ружьем, писатель в журнал с хитростью.

Когда строили Каменный мост, разве те, кто стоял в холодной воде в Москве-реке или нырял между бревнами, думали о счастье тех, кто будет ходить потом по новому мосту? Или тот, кто после пошел по замечательному мосту, может вспомнить имена тружеников, получивших на строительстве вечные ревматизмы конечностей? Нет, ни потребители не вспомнят, ни рядовые строители не найдут облегчения в радости будущих людей.

Конечно, я могу то и другое сделать, как мог бросить курить, мог написать книгу, мог выстроить дом в невозможное время, мог добыть себе Лялю, и еще мало ли что я могу. Мне иногда кажется даже, что я все могу, если мне дадут и сам я себе дам полную свободу, обеспеченную невозможною ленью. Вот в этом-то тесте ленивом приходит такое мгновенье, когда вдруг захочется взяться за него и, не отпуская, действовать с огромным риском поломать себе ноги и руки.

Да, я могу дать себе обет и начать, и все довести до конца, но вот решиться на обет очень трудно, и непременно требуется, как условие для разбега самолета, тоже совершенно свободная площадка для разбега личности.

631

21 Августа. Вчера весь день простоял серый, задумчивый, тихий и глубокий. Сегодня солнце борется с туманами и облаками.

Ночью вспоминал лукавого царедворца А.Н. Толстого – до чего он был талантливый, поверхностно-легкий и плут. Редкое сочетание способностей в русском литераторе. Что-то купеческое было в плутовстве Толстого. А у Горького плутовство особое – людей прежней мещанской слободы. И тому и другому легко было с нашими властями: оба в своем отношении к ним были свободны, Горький наигрывал в себе веру в социализм, Толстой устраивал свои делишки неплохо. Я же и сейчас несвободен от личного раздражения и происхождение этого раздражения понять в себе не могу. Думаю, что <вымарано: это от глупости:> я все еще стараюсь видеть идею в нашем движении простодушно.