Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

Это была настоящая атака болотных овсянок и всего животного мира.

Коровы тупо расставились. Девушки голые в озере с лилиями. Непрерывно летая кругами, жалился чибис, спрашивая: «Чьи вы?» Бекас, вопреки всем привычкам, загромоздился на верхушку ели и оттуда на Жульку кричал: «Ка-чу-ка-чу!»

Все это расстраивало Жульку, и она через это не пускала в ход свой нос. Но я терпеливо после каждого взлета бекаса заставлял ее нюхать теплое место. И мало-помалу она увлеклась, стала прихватывать носом и один раз на одно мгновенье даже сделала стойку.

И так мой нынешний день слился со многими десятками лет моей охоты. Я вспомнил Яловецкого и старика, убившего лося, как он из последних сил поднялся и вдруг ему счастье: убил! Как он был счастлив! И в этом религия охотника: радостью жизни преодолеть свои немощи.

Жулька вдруг поняла [меня] как охотника, и теперь не отходит от меня и глаз не спускает.

Да, это, конечно, религия мужчины - преодолеть немощи усилием, занятым в чувстве радости жизни: только этим усилием испытывается мужская любовь. У женщин, напротив, любовь испытывается жалостью, готовностью не преодолеть страдание, а взять его на себя с ближнего.

185

Сейчас Ляля отдала себя матери и ждет вцепиться в меня, когда я поддамся. И цифра лет моих, лежащая на одной чаше весов, ежегодно усиливается новой и все более и более тяжелой гирькой.

Усиливается, чувствую, и радостное упование на неведомый источник бессмертных жизненных сил. Эти силы творческой любви я стремлюсь видеть в том же Христе, питающем в то же время и женскую жалость. Может быть, в этом и есть особенность нашего человеческого Бога, что Он соединяет в себе оба пола.

Я недолюбливаю тешу за то, что ничего она в жизни своей не нашла, кроме того, чтобы питаться жалостью дочери. Самое же неприятное - это когда она, бывает, поправится, т. е. станет такой, какая она есть без болезни, тогда не вызывает сочувствия к себе даже у Ляли. Тогда Ляля с ней начинает спорить, вздорить и даже ругаться. Вроде того бывает, как если бы Ляля в сокровенной глубине своей думала: «Из-за того ли я боюсь и отдаю свою жизнь, свое лучшее». И вот об этой-то матери, здоровой, глупой, с претензией на власть, кругло определяющейся в границах мещанства, Ляля мне говорит семь лет, уверяя меня, что она во всякое время готова [ее] оставить и уехать со мной на Кавказ. Иногда мелькает у меня противное подозрение, что теща это в Ляле понимает и сознательно поддерживает (отчасти, конечно) режим сострадания.

1-й рассказ шофера.

Валек рассказал мне, как он за бензин достал себе у одного шофера лампочку. И оба разъехались, имея в машинах по одной светящейся фаре. Через некоторое время В. был остановлен милицией и посажен в каталажку. Ему приписали какую-то страшную аварию, в которой погибла одна женщина и четверо были искалечены. В. сказал, что он вез с собой двух пассажиров, которые могут засвидетельствовать о его нормальной езде. Три дня искали их и когда нашли, В. был выпущен.

- Почему же вы, - спросил я, - не сказали о том, что с одной фарой в эту ночь вы были не один.

186

- А не спрашивали, - ответил В., - на допросах я всегда отвечаю только на то, о чем спрашивают. Но вот именно в этом двойнике моем и было все дело. Я бы никогда не выдал его по своим нравственным правилам: какой бы ни был шофер, но он мне товарищ, а те легавые, и я товарища своего не могу предать легавым. Но мне на допросе там сказали: «Вы говорите, что не пьете вина. Хорошо! Ну так представьте себе, что ваш товарищ напился и пьяный задавил на ваших глазах вашу жену, брата, сына. Как бы вы на это реагировали?» Вот этот вопрос стал мучить меня и через неделю я принял решение, которое не считаю правильным. - Какое решение? - Я пришел в милицию и рассказал о лампочке. - Меня сейчас же спросили, не знаю ли я учреждение, в котором работал шофер. Я сказал, что в Плодоовоще. Конечно, там виновника сразу нашли. Но я не считаю, что поступил вполне правильно. Я не могу быть заодно с теми судьями, которые...

На этот рассказ я сказал, что интересного и специфического русского в нем только то, что русский человек может поколебаться в подобных случаях.

2-й рассказ шофера.

Еще он рассказал, как однажды со своим грузчиком обратил внимание на сено на полигоне. - Чем ехать пустыми, - сказал грузчик, - погрузим сено: от нас его мало убавится. Хватит и им и нам. Я согласился. Мы погрузили и поехали. Вдруг едет навстречу человек на дрожках и в форме. Стоп! Начинает осматривать машину, передок, рессоры и постепенно обходит кругом. А грузчик идет за ним и в руке у него огромная железная ручка. Неизвестный человек обошел машину, сел на дрожки и уехал. - Что же нам теперь делать? - спросил я. - А мы сейчас свернем и поедем по другой дороге. - А если он номер заметил? - Нет, не заметил и не посмотрел, - ответил грузчик, -я за ним шел и ручка была у меня в руке, если бы глянул, то не встал бы. И я уже в уме держал один добрый выворотень тут близко в лесу: опрокинул бы выворотень и никто бы никогда не нашел. Мы благополучно проехали, но 187

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
100 рассказов о стыковке
100 рассказов о стыковке

Р' ваших руках, уважаемый читатель, — вторая часть книги В«100 рассказов о стыковке и о РґСЂСѓРіРёС… приключениях в космосе и на Земле». Первая часть этой книги, охватившая период РѕС' зарождения отечественной космонавтики до 1974 года, увидела свет в 2003 году. Автор выполнил СЃРІРѕРµ обещание и довел повествование почти до наших дней, осветив во второй части, которую ему не удалось увидеть изданной, два крупных периода в развитии нашей космонавтики: с 1975 по 1992 год и с 1992 года до начала XXI века. Как непосредственный участник всех наиболее важных событий в области космонавтики, он делится СЃРІРѕРёРјРё впечатлениями и размышлениями о развитии науки и техники в нашей стране, освоении космоса, о людях, делавших историю, о непростых жизненных перипетиях, выпавших на долю автора и его коллег. Владимир Сергеевич Сыромятников (1933—2006) — член–корреспондент Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ академии наук, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ Федерации, лауреат Ленинской премии, академик Академии космонавтики, академик Международной академии астронавтики, действительный член Американского института астронавтики и аэронавтики. Р

Владимир Сергеевич Сыромятников

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное