Дневники

9 часов вечера. Стоим на якоре. В архипелаге дул необычайный, сверхъестественный ветер. И волн он не подымал, а только резал поверхность воды на тончайшие полосы, бечевки какие-то. Два дня назад — я в белой куртке на голое тело щеголял, а теперь на мне фуфайка, жилет, теплый пиджак, шейный платок. И ветер, как нож. Мы надеялись до последней минуты, но когда засияла луна и свет ее сквозь тучи пятнами лег на воду — то не было уже никакой возможности считать эту пору суток днем — мы повернули назад и пошли мимо тех мест, которые уже были нами пройдены. Зеленые фонари, красные — мы повертелись и потом плотник- скандинавец пошел к якорю и стал вертеть какую-то ручку у машины. Якорь с треском — цепляя звеньями цепи — пошел вниз. — Сколько? — кричит капитан с мостика. — 45! (Звеньев) — It will do3. И, поставивши anchor watch4, он сейчас же сошел в столовую — взял фонограф и заблагодушничал. Ему и дела нет, что «Грэдель» из-за остановки потеряет 250 рублей. — Теперь и звук у фонографа чище, когда мы стоим, — говорил он. Пришел chief engineer5, трубка в зубах. Замечательно: сыграет фонограф tune6, капитан принимается хвалить, рассыпается перед собственным фонографом в комплиментах, а машинист хоть бы что — знай пыхтит. Сегодня на радостях они даже whisky хватили. Только что был на мостике. Мы у турецкого берега. Слышно было, как прогремел рог в турецкой крепости. Поднял волны в архипелаге. Не волны,

а пендосики какие-то — ехидные. Нет того, чтобы 1904

откровенно. Пройди мы Дарданеллы сейчас, завтра я уже видел бы родных. Ну ничего, они, бедные, уже, должно быть, беспокоятся.

21 сентября. Etnos, деревяная дощечка, пушка, канат им подали, остановились, красные крыши домов, мечеть, яхты, катера, рыбачьи лодки, поля. Турецкие броненосцы очень жалкие. «Одна английская бомба — и все они к черту».

Все зелено — лучше, чем Греция, плоские широкие холмы. За нами и перед нами гуськом пароходы. Теперь проходим Галли- поли.

Погода лучше.

Стюард дал мне свою карточку. Он только что рассказал мне про салун ов нэкд уимен⁸² в Одессе. Везет своей румынской жене золотую брошь (дюжину таких он скупил за форпенс⁸³), сделал из корзины перекладины для ковра.

Мы теперь в Sea of Marmaro (Мраморное, что ли?). Скучные виды по сторонам, ветер; только что chif mate⁸⁴ сказал, что раньше завтрева в Черном море не будем. Так что напрасно я тороплюсь с укладкой вещей.

1/2 12-го. Мы в Константинополе. Тихо, тихо — каждый звук кажется оскорблением тишины — и ее не нарушает. Контраст необычайный. Слышно, как в городе бьют часы и где-то, сами себе надоев, лают собаки. Мечети, огни. Тучливо — но какая-то ясность вокруг. Вижу какую-то мечеть этакого вида [рисунок. — Е. Ч.]. С четырьмя башенками. Гавань широко и вольно раскинулась. Впереди, как вязка кораллов, огни, о о о о о о о. Как странна эта тишина. Видно, мы сильно шумели в море, и море шумело, только это было незаметно. Теперь уху как бы чего не хватает.

Вот тихо. Даже в ушах шумит. Опять ночь спать не буду. Ах, только представить себе: суббота, я с багажом на извозчике — еду на Базарную. Скорее, извозчик!

1904 [не датировано, предположительно, после смерти Чехова. — Е. Ч.]

Если чеховщина безжеланность, — то Чехов ненавидел свою чеховщину как величайший позор, клеймил ее всеми проклятья- 1904 ми, и жизнь свою положил, чтоб ее искоренить из

души. Эта ненависть Чехова к чеховщине, героическая эта борьба с тем духом.

Равнодушие — для этой активнейшей, ярчайшей души было страшнее гангрены. Когда его охватило то, что теперь называется чеховщиной, он возненавидел ее в себе, как стыдную хворь. С отвращением к себе самому, с омерзением, с брезгливостью говорит он о чеховщине в своих письмах о ней, все силы тратит, чтобы искоренить ее из души.

Он мог бы кокетничать ею, бравировать, — (своей «нирван- ной безжеланности»). Мало ли было у тогдашних людей эффектнейших и красивейших тог для прикрытия своей безжеланности. Чехов, единственный изо всего поколения, почувствовал здесь грех, боль и стыд, — единственный жестоко стал бороться с собою, вступил в затяжную борбу с собою и с дьявольским наваждением чеховщины. Странно, что этого никто не заметил. Ведь все его письма и большинство его книг — суть как бы летопись этой борьбы. (Туда занесены все подробности — весь героический бой человека со своею душою.) Там запечатлелись все победы, поражения.

Чехов как человек и поэт Статья К. Чуковского*

И с этим студнем в душе он все же лечит, хлопочет, одолжает, ссужает, мечется от Красного моря до Белого, и только иногда проговаривается: — в Тироль ли ехать, в Бердичев, в Сибирь ли, все равно. Если б кто пригласил меня на виселицу, то я пошел бы.