Дневники

3 августа. За Омулевского получил в «Ниве» 100 р. — истратил. Работал с ног до головы. На пальце от писания мозоль выскочил. Перевел Джекобса, написал стихи, теперь нужно за Траубеля браться.

Сейчас у нас Дина (беременная) и Кармен. У Ольги Николаевны операция сошла хорошо.

Спасаюсь от самого себя работой.

Снова примусь за работу, — вот только запишу сегодняшнее стихотворение.

В небе ли светлая полночь таится, В сердце ль моем? Небо в бреду разметалось и бледными снами томится,

Сердце весенним обвито венком. Тише молчания, тише лесной тишины

Эти томные стоны весны. Все словно светлую тайну, заветную тайну узнали, Словно приветная весть прозвучала для всех. Девушки в сумраке окон грезят о светлой печали, И всех осеняет какой-то бесстрастный, какой-то безрадостный грех. Девушки белых ночей! Как вы тревожно красивы, Чуда вы ждете, весеннего чуда, и чудо придет. Меркнущих улиц влекут, и пьянят, и томятся извивы, В небе и в сердце весенняя полночь, как белая чайка, плывет.

1906

Не знаю числа. Из «Нивы» возвратили мой перевод, над которым я работал 10 дней, не разгибаясь, и за который надеялся получить 200—250 р. У меня от нервов разболелись зубы, и я всю ночь почти не спал. Теперь перевел из Броунинга вот что:

Там, где тает, улыбаясь, вечер синий.*

13 августа. Воспоминания Пассек*. Пасьянсы, люстры, парики, Плениры и Темиры, письмовник Курганова, фальконет, муромские сальные свечи, альбомы, куда вписывались такие строки:

Ручей два древа разделяет, Судьба два сердца разлучает.

Девицы плакали над стихами.

1906

Сентябрь, 5. Маша говорит: слава Богу, ты не болый и не го- сый.

Январь, 6. У нас Маруся. Вон ворочается на диване.

Июль, 16. («Русское Богатство» (Дионео), 1907, 8—9).

Самоцель помогает (и единственно делает возможным) существование идеологий. Ибо каждая эпоха идеи своего времени представляет себе незыблемыми для всех времен и народов — раз навсегда данными — это представление и делает из комплекса идей идеологию.

Мы на даче в Финляндии. За стеной Ценский. Дождь. Читаю Дионео о Томсоне. Андреев, Рославлев, чушки. В окна видны сосны.

Июль, 17. Самый несчастный изо всех проведенных мною дней. Утром получил письмо от ростовщика Саксаганского с оскорблениями, которых не заслужил. О Чехове Миролюбову не написал. В «Речи» нет моего фельетона о короткомыслии. Встретил Пильского, которого презираю. Был непонятно зачем у Леонида Андреева. С ним к Федоровым. Потом через болото ночью домой. Бессонница. Теперь один час ночи. Даже Чехов не радует меня. Что сказать о нем в журнале Миролюбова?

О Чехове говорят как о ненавистнике жизни, пессимисте, брюзге. Клевета. Самый мрачный из его рассказов гармоничен. Его мир изящен, закончен, женственно очарователен. «Гусев» за- конченнее всего, что писал Толстой. Чехов самый стройный, самый музыкальный изо всех. «Гусев» — ведь даже не верится, чтобы такой клочок бумаги мог вместить и т. д. Завтра пойду куплю или выпишу Томсона и Мережковского. Нужно посетить Аничкова: он заказывает мне статью о русской поэзии 80-х годов.

С послезавтрева решаю работать так: утром чтение до часу. С часу до обеда прогулки. После обеда работа до шести. Потом прогулка до 10 — и спать. Потом еще: нужно стараться видеть возможно меньше людей и читать возможно меньше разнообразных

1907 книг. Своими последними статьями в «Речи» я бо

лее доволен: о Чехове, о короткомыслии, о Каменском*. Дельные статьи. Но предыдущие были плохи, и нужно стараться их загладить. Сегодня я написал две рецензии о книге Шестова и о «Белых ночах»*.

22 июля. Вчера Коленька долго смотрел из моего окна на сосну и сказал: «Шишки на дерево полезли как-то». Он привык видеть их на земле. Сегодня воскресение. Вчера напечатан мой фельетон в «Речи» — «О короткомыслии». Словно не мой, а чужой чей-то. Программу свою начинаю понемногу выполнять.

29 августа. — Жила-была Зиночка, и ее съела корова. — Корова не ест девочек, а только траву. — Не траву, а сено. — Сено — это трава. — Нет, трава синяя, а сено белое.

Вот какой прерафаэлит: плита варится. Много муравей лазают и камурашек.

Бабочки — трусишки, они большие, только трусишки. Они улетают: они думают, что люди — волк. Они другого не боятся. Шишки на дерево полезли как-то.

— Вот, папа, человечек. — Фу, нет, какой же это человек? — Ну, тогда я палку сделаю.

Был утром у Андреева. У него запой. Только прие- 1907

хал в СПб. — сейчас же запил. Сына своего не видит — ходит и на головную боль жалуется. Квартира большая, пуста, окна высокие, он кажется сам меньше обычного роста — и жалкий. Ходит, грудь вперед, не переставая. Я прочитал ему письмо Моши- на. — «Да, это патетично». Какая-то примиренность в нем, будто он старик: «я, — говорит, — простудился». Я в пальто графа Толстого, он помогал мне одеться и смеется: зато рукава короткие.