Дневники

25-го — дома, все доставал машину — привезти Танин багаж. Достал. В общем, она доехала благополучно. Ребята уже прислали письма. Кома утешает меня — не напечатали роман — почти моими же словами. Очень мило. Колхозник сдал в Ташкенте государству в фонд обороны 1.000.000 рублей. Деньги принес в мешке. По дороге Татьяна меняла рис на соль.— Написал статью с цитатой из Э[дгара] По²⁴⁹. В два часа ночи приехала Войтинская — надо вставку о том, что 22 дивизии у Сталинграда добили. Написал, передал по телефону,— и, что самое удивительное, опять уснул. Правда помогла “История эллинизма” Драйзена, сочинение длинное и невероятно скучное, которое, однако, приходится читать. Искал какую-то книгу, под руки попал В. Брюсов, “За моим окном”. Я прочел. Он рассказывает там, между прочим, о •том, как его рисовал Врубель,— под конец смыл затылок и оставил одно лицо. Брюсов обижается и называет Врубеля сумасшедшим. Но, когда прочтешь, например, книжку “За моим окном”, видишь, что Врубель-таки был прав. Символисты пыжились, раздувались, старались казаться и выше, и умнее. Впрочем, великанам вроде А. Блока, это и не нужно было, но Брюсов делал это зря. У него был свой крошечный мирок — рассказ “На святом Ла-

249

заре” (так кажется?) очень приятная вещица, которая должна быть во всех хрестоматиях.

У бедного “Бриньзи” — Радыша пропала в Москве комната, пропало, значит, все имущество. Эх!

27. [I]. Среда. 28—29—30—31.

Отчасти по причине холода, безденежья, а равно и устав от писания статей, которых в эти пять дней я, кажется, написал три — я не писал сюда. Да и нельзя перегружать рюкзак тяжестью жалоб.

Вчера только что окончил статью, которая сегодня напечатана в “Известиях”²⁵⁰, как пришел Кончаловский, веселый, румяный, в бобрах. Заходил в Третьяковку, бранился, что его картины плохо освещены — дело в том, что А.Герасимов написал и повесил новую картину “Сталин делает доклад” и весь свет направили на нее.— Рассказывал о своих делах, что ему Комитет по делам искусств должен 100 тыс., что он получил за Пушкина²⁵' — 30, и скоро где-то достанет ужин, и тогда будет совсем хорошо. Посередине коридора у них горит печка, внучка²⁵² — дочь сына и испанки,— бегает по коридору, на обед хватает.— Я радовался, глядя на него, и мне не хотелось ни на что жаловаться.— На днях был он в Третьяковке, продал картину “Мясо”. Возвращается домой, стоит на остановке троллейбуса, у гостиницы “Москва”, подходит знакомый художник, спрашивает:

— Петр Петрович, как дела?

— Хорошо. Вот только что в Третьяковке продал “Мясо” за 15 тыс.

Едут. В троллейбусе одна из женщин, пассажирок, продвигается к нему поближе и говорит:

— Гражданин! Мы из Алма-Аты... С питанием у нас еще плохо... Не можете ли мне устроить хоть немного мяса?

Мать Миши Левина говорила с Ташкентом. Ребята наши уже ходят. Вчера “Известия” послали Абдурахманову телеграмму — помочь моим детям продовольствием. В день уходит на них, как пишет Тамара,— 300 руб.!

Днем, неожиданно, собрались Федин, Погодин, Форш. Я выставил полбутылки водки, разговорились. Форш рассказывала о Печковском²⁵³: — Был такой тенор, пел в “Евгении Онегине”. Напел много, построил дачу против меня. Глупый. Дача “ампир”,

250

с колоннами. Он сидит на террасе, в джемпере, вышитом незабудками — мальчиков любил, они и вышивали. Вижу возле террасы старушка варенье варит. Все едут мимо — ив восторге. “Ах,— "Евгений Онегин!"” А рядом деревня, Егоршино, что ли, называется, мужики — жулики! Немцы идут. Все мы уезжаем. А Печковский все сидит и сидит.— “Чего это он?” — “Да, немцев, говорят, ждет”. Верно, немцев. Дождался. Он на советскую власть обижался: ордена не дает, потому что мальчиков любил. Поехал он в Киев. Выступал там с большим успехом. Решил — все в порядке, все устроено, на дачу возвращаться пора и — вернулся. А тем временем, окрестные мужики все в партизаны ушли. Вот сидит он на даче, приходят мужики: “Пожалуйте в лес”.— “Чего?” — “Приговор надо исполнить”.— “Какой приговор?” — “Вынесли приговор мы, надо привести в исполнение”. Увели в лес, исполнили,— а бумагу об исполнении сюда прислали.

Погодин рассказал, как поспорили два казаха — и один съел кобылу,— жирное место, пуда полтора жирного мяса. Ночью затылок у него стал жирный и он сказал: “Что-то мне плохо”. Ему дали стакан касторки. Он выпил и лег спать. И, ничего, отошел. Мы только через несколько лет узнали, что касторка на конский жир не действует.