Дневники

В «Корчме» Фадеев передал мне слова хозяина^{57}: «Иванов себе на уме». Для того, чтобы создалось такое впечатление, мало чтения книг моих, а много «сообщений». Здесь навалили все, что можно, и получилось, как и у каждого, наверное, в жизни, если собирать неодобрительные поступки, — куча навозу. Навоз сей, — в случае моей смерти, — пойдет как удобрение, и я буду описан, как герой, который бог знает какие грязи прошел, для того чтобы выйти на сухое место, — а при жизни: вонь, прель, чепуха. И так будет продолжаться долго, долго; и скучно. Весьма странное зрелище — быть чужим на своем собственном пиру. Это мне напоминает 1918 год, когда в Омске организовал я «Цех пролет[арских] писателей» из трех человек и выпустил литературную газету «Согры». Газета была искренне советская, — и наверное, талантливая. И тем не менее, ее обругали в местных «Известиях». Позже я узнал, почему — оказывается, зарегистрируй я свою организацию в Совете, и все было бы хорошо^{58}.

Двадцать лет спустя все стало значительно труднее, — я зарегистрирован, хожу, могу говорить речи, меня приветствуют («Корчма», Федин, спросив раз[решение] у Фадеева), издают, — и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно и для них, — и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал?

Кстати, об изъятии. Рассказывают, что жены арестованных очень огорчались, когда не смогли вовремя переслать посылки с крашеными яйцами. Торопились к Пасхе! — Об аресте Бабеля^{59}узнали так: утром пришел монтер и сказал: «Пропали сто рублей. Вчера только работу закончил у Бабеля, сегодня пошел получать, а его уже увезли». Зинаида Николаевна, жена Пастернака, вечером прибежала и убежденно говорит: «Ну вот, теперь всех не орденоносцев арестуют».

Я, наверное, совершенно зря пропустил в своих писаниях тему искусства. А между тем какой это могучий и настоящий материал! Надо написать пьесу, роман, — и вообще много об искусстве. Присмотреться к нему. Это — настоящее.

Киев, его искусство — это тот порог, через который я переступлю в новую комнату. Врубель — на стене церкви XII века^{60} — это символ творчества: войти, побить всех стариков и засиять по-новому, — среди древности и славы, и какой! Из впечатлений Киева — это едва ли не сильнейшее.

27 мая.

Придумал переделку «Битвы в ущелье»^{61}. Действие перенесу в среду художников — людей настоящих, бодрых, высоких, идейно советских, и не только отыскивающих, понимающих эту идею, но и борющихся за нее, защищающих свою Родину.

И одновременно «Кесарь и комедианты»^{62}. Здесь уже люди помельче, посуше, — но и они любят свою Родину и ее идеи и защищают их.

Что же касается прошлой записи, то это как болезнь. Теперь уже эти настроения прошли, — как только сел за работу. Пускай не пишут о «Пархоменко» — сознание, что книга хорошая и искренняя, останется при мне. А на всех этих литературных сплетников и интриганов — плевать. Буду работать!

2 сент[ября].[10]

Читал рассказ «Поединок»^{63}, написанный 30 сентября. До этого все сидели у радио и слушали англичан. Дженни^{64} переводила. Ее мать застряла, — и это тема для разговоров в Переделкине.

Федин, прослушав рассказ (а я предупредил до чтения, что это самое неудачное время из времен, для того чтобы читать рассказы), сказал, что он забыл о войне.

В войну никто не верил, все думали, что идет огромная провокация с тем, чтобы отдать Мюнхен^{65}. О войне сообщила В. Инбер. Был дождичек, и Леонов приехал на автомобиле, чтобы спросить, поедем ли мы в Тифлис. Л. Шмидт^{66}, который его не любит, ушел наверх. Жена Леонова^{67} все время старалась пройти к радио, а Тамара отмалчивалась. Леонов принял сообщение о войне необычайно спокойно, как очередное заседание ССП.

Накануне войны было заседание драматургов с председателем комиссии по делам искусств — Храпченко^{68}. Обе стороны ужасно бранили друг друга, так что мне стало противно и я ушел, — а в особенности, когда Леонов сказал, что у него отнимают кусок хлеба!

9/IX 1939 года. Москва.

Пишу статью о Купере^{69}. Ночью. Михайлов^{70} сказал, что поляки^{71} заняли Варшаву. Дементьев^{72} сказал по телефону: «Я уже не свой. Мне велено ночью прийти бритым, принести ложку и полотенце». Москвичи ринулись в магазины, покупают что можно. Никто не знает, с кем мы будем воевать. Финк^{73} сказал, что в Польше, на границе, крестьянские восстания. Пограничник — полковник — когда летом летел самолет с Риббентропом^{74}, старик крестьянин прибежал к нему, чтобы сообщить об этом. В московском аэродроме поспешно делали герм[анский] флаг и свастику прикрепили вверх ногами. — Тамара очень колеблется: ехать ли. На машины большая потребность — бензина нет.

20 окт[ября].

Разговор по телефону с Немировичем-Данченко:

Я — Здравствуйте, Вл[адимир] И[ванович]! Моя жена передавала мне подробно о ее разговоре с вами. Я чрезвычайно вам признателен за ваше лестное мнение о моей пьесе^{75} и за поддержку моих творческих замыслов.