Дневники

Стали говорить по-человечески. Однако слесарь усумнился, по какому «пункту» выпустить, например, Сухомлинова?

– Да хоть бы по тому, что ему 70 лет!

Но слесарь решил запросить Москву. Кто его знает! А с меня, говорит, «спросится».

Разговорились по душам, слесарь признался, что как его посадили за стол – он даже обомлел. Слышал – есть английские законы, есть французские, а он – ни английских, ни французских, ни русских – ну просто ничегошеньки!

Неловкое дело. Ну, для нашего правления – и слесарь управит. «Рабочее» правление.

Холод, 10—7° морозу. Ясное солнце. Мертво.

Вчера вяло «праздничали» (не на улицах). А я не нарочно, но как-то символично пропустила вчерашнюю «годовщину». Ведь надо бы не праздновать – панихиду служить по нашей революции.

3 марта, суббота

В Москве, на знаменитом съезде, «мир», как было предуказано, ратифицирован. Левые эсеры грозят, клянутся, что уйдут, уходят, уже ушли… но тут как тут. Ленин их прямо в морду называет «дураками», плюет на них… ничего, оботрутся.

Какая мудрость в том, чтобы не ждать. Когда кругом меня трепетно и, казалось, не без оснований, ждали, и так, что вот-вот… благословенный крах у дверей… я изо всех сил стараюсь не впасть в этот соблазн, защелкнуть внутреннюю задвижку. И это мне удавалось. Да, да, будет как было, большевики будут сидеть, у нас будет наша террористическая коммуна, и немцы будут поддерживать наше «советское правительство», и все так будет до… Я не знаю. Не мое дело знать времена и сроки.

Массовый террор в России я описывать не хочу. В Симферополе вырезали две улицы «буржуев». В Ялте… столько убийств, утоплений с ядрами на ногах, что теперь… мертвецы одолевают город, всплывая в бухте в стоячем положении. В Глухове… нет, не стоит. Вот только еще – торговля рабынями на юге: «герои» навезли, убегая с кавказского фронта. Продают женщин рублей по 30–25, сбили цену, много навезли, а первые шли по 100—75.

Забыла отметить, что нынче в ночь, около 5 ч. утра, перебудили весь наш дом. (Я еще не ложилась, только что хотела.) Прямо у наши окон – буквально, красноармейцы, лошади, пулеметы и тяжелые орудия. Зачем и во что они хотели палить из этих пушек – о сю пору толку не добиться. Какая-то война с солдатами, ибо они целились на казармы, – мы окружены всякими.

Из углового дома справа выгнали всех жильцов, будет, мол, артиллерийская стрельба. Долго стояла около нас, у сада, «грозная» эта армия. Дима говорит (он выходил на улицу с домовыми сторожами), что главные действия этих доблестных красных вояк – перманентная ругань. Матерщина – топор вешать; плотно набили ею улицу.

Кажется, «враги» сразу сдались, ибо к рассвету матерщинники отъехали и пушки увезли, ничего не расстреляв.

Сегодня газеты косноязычно и с глуповатым видом пишут (они теперь только так и пишут), что «в Преображенском полку велась белогвардейская пропаганда» и красноармейцы должны были этот полк и еще какой-то разоружить… или арестовать… или, – словом, вялая чепуха.

Вечером звонок сверху. Ив. Ив-чу опять стало худо, опять с хлопотами о заключенных переутомился. Были мы там. Лежит.

6 марта, вторник

Все на своих местах. Я верна себе и ничего не «жду». Дыбенку арестовали. Левые эсеры? Одни – ушли («На Волгу! Подымать восстание!»), другие – благополучно остались. У нас коммуна как коммуна, дело привычное. Немцы, взяв после Киева Николаев и Одессу, преспокойно подвигаются к Харькову. Большевики забеспокоились опять, но не очень: в Москве-то «мир».

На днях всем Романовым было повелело явиться к Урицкому – регистрироваться. Ах, если б это видеть! Урицкий – крошечный, курчавенький жидочек, самый типичный, нагляк. И вот перед ним – хвост из Романовых, высоченных дылд, покорно тянущих свои паспорта. Картина, достойная кисти Репина!

Но страницы Истории – этой книги, которую так трудно порою читать, – перестали для меня быть иллюстрированными. С самого октября. Почти ни одного из октябрьских мерзавцев я не знаю в лицо. И редко жалею об этом.

Сегодня был француз Думерг, парижский корреспондент. О, как французы ничего у нас не понимают.

17 марта, суббота

Запад. Запад… Расстреливаемый Париж…

Кричу (пусть безгласно, как во сне) мужественной Франции: да, да, мы знаем, сейчас не только германские руки кровавят вас, вас душит сверх и труп России. Мы, сознательные русские люди, повинны тоже и так же: мы бессильные рабы. Вы правы, проклиная нас. Но мы и не хотим вашего прощенья. Когда и в чем Россия искупит свою вину перед Европой? Не знаю. Но я верю; это будет, будет.

Я верна себе. Я – здесь – ничего не жду. И, кажется, все, мало-помалу, приходят к тому же.

Вчера на минуту кольнуло известие о звероподобном разгроме Михайловского и Тригорского (исторических имений Пушкина). Но ведь уничтожили и усадьбу Тургенева. Осквернили могилу Толстого. А в Киеве убили 1200 офицеров, у трупов отрубали ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей, кадетов (думая, что это и есть «кадеты», объявленные «вне закона»).

У России не было истории.