Дневники

Рассказывает: попал на обед, по несчастью. Мне не предложили, да я бы и не согласился ни за что взять его, горьковский, кусок в рот; но, признаюсь, огурцы свежие и кисель черничный…

Бедный И.И., когда-то буквально спасший Горького от смерти\ За это ему теперь позволяется смотреть, как Горький обедает. И только; потому что на просьбу относительно брата Горький ответил: «Вы мне надоели. Ну и пусть вашего брата расстреляют».

Об этом И.И. рассказывал с волнением и дрожью в голосе. Не оттого, что расстреляют брата (его, вероятно, не расстреляют), не оттого, что Горький забыл, что сделал для него И.И., – а потому, что И.И. видит теперь Горького, настоящий облик человека, которого он любил… и любит, может быть, до сих пор.

Меня же Горький и не ранит (я никогда его не любила) и не удивляет (я всегда видела его довольно ясно). Это человек прежде всего не только не культурный, но неспособный к культуре внутренно. А кроме того, – у него совершенно бабья душа. Он может быть и добр – и зол. Он все может и ни за что не отвечает. Он какой-то бессознательный. Сейчас он приносит много вреда, играет роль крайне отрицательную, – но все это, в конце концов, женская пассивность, – «путь Магдалины». Но Магдалина, которая никогда не раскается, ибо не поймет своих грехов.

Не завидую я его котлетам. Наша затхлая каша и водянистый суп, на котором мы сидим месяцами (равно как и И.И.), – право, пища более здоровая.

Старика И., знакомого 3. (я о нем писала), не выпустили, но отправили в Москву, на работы, в лагерь. Обвинений никаких. На работы нужно ходить за 35 верст.

Что-то все делается, мы чуем, а что – не знаем.

Границы плотно заперты. В «Правде» и в «Известиях» – абсолютная чепуха. А это наши две единственные газеты, два полулистка грязной бумаги, – официозы. (В «коммунистическом государстве» пресса допускается ведь только казенная. Книгоиздательство тоже только одно, государственное, – казенное. Впрочем, оно никаких книг и не издает. Издает пока лишь брошюры коммунистические. Книги соответственные еще не написаны, все старые – «контрреволюционны»; можно подождать, кстати, и бумаги мало. Ленинки печатать и то не хватает.)

Что пишется в официозах – понять нельзя. Мы и не понимаем.

И никто. Думаю, сами большевики мало понимают, мало знают. Живут со дня на день. Зеленая армия ширится.

Дизентерия, дизентерия… И холера тоже. В субботу пять лет войне. Наша война кончиться не может, поэтому я уже и мира не понимаю.

Надо продавать все до нитки. Но не умею, плохо идет продажа.

Дмитрий сидит до истощения, целыми днями корректируя глупые, малограмотные переводы глупых романов для «Всемирной литературы». Это такое учреждение, созданное покровительством Горького и одного из его паразитов – Тихонова для подкармливания будто бы интеллигентов. Переводы эти не печатаются, да и незачем их печатать. Платят 300 ленинок с громадного листа (ремингтон на счет переводчика), а за корректуру – 100 ленинок.

Дмитрий сидит над этими корректурами днем, а я по ночам. Над каким-то французским романом, переведенным голодной барышней, 14 ночей просидела.

Интересно, на что в Совдепии пригодились писатели. Да и то, в сущности, не пригодились. Это так, благотворительность, копеечка, поданная Горьким Мережковскому.

На копеечку эту (за 14 ночей я получила около тысячи ленинок, полдня жизни) – не раскутишься. Выгоднее продать старые штаны.

Ощущение лжи вокруг – ощущение чисто физическое. Я этого раньше не знала. Как будто с дыханием в рот вливается какая-то холодная и липкая струя. Я чувствую не только ее липкость, но и особый запах, ни с чем не сравнимый.

Сегодня опять всю ночь горело электричество – обыски. Верно, для принудительных работ.