Дневники

Даже не знаю, что записано, что нет. А в субботу, 8-го, мы уезжаем в Кисловодск. (Возьму книгу с собой.) Теперь очень трудно ехать. И не хочется. (Надо.) В субботу же, через час после нашего отъезда, должны приехать (едут через Англию и Швецию) наши давние друзья эмигранты, Ел., X., Борис Савинков (Ропшин). Когда-нибудь я напишу десятилетнюю историю наших глубоких с ними отношений. Ел. и Борис люди поразительно разные. Я обоих люблю – и совершенно по-разному. Зная их жизнь в эмиграции, непрерывно (т. е. с перерывами нашего пребывания в России) общаясь с ними за последние десять лет, – я жгуче интересуюсь теперь их ролью в революционной России. Борис в начале войны часто писал мне, но сношения так были затруднены, что я почти не могла отвечать.

Они оба так любопытны, что, повторяю, здесь говорить о них между прочим – не стоит. Тремя словами только обозначу главу. Внутреннюю сущность каждого: Ел. – светлый, раскрытый, общественный (коллективный) человек. Борис Савинков – сильный, сжатый, властный индивидуалист. Личник. (Оба, в своем, часто крайние.) У первого доминируют чувства, у второго – ум. У первого – центробежность, у второго – центростремительность.

По этим внутренним линиям строится и внешняя жизнь каждого, их деятельность. Принцип «демократичности» и «аристократичности» (очень широко понимая). Они – друзья, старые, давние. Могли бы, – но что-то мешает, – дополнять друг друга; часто сталкиваются. И не расходятся окончательно. Не могут. К тому же Ел. так добр, кроток и верен любви, что лично и не может совсем поссориться с давним другом-соработником.

Как, чем, в какой мере, на каких линиях будут нужны эти «революционеры» уже совершившейся русской революции? Силою вещей до сих пор оба (я их почти как символы тут беру) были разрушителями. Рассуждая теоретически – принцип Ел. был более близок к «созиданию», к его возможностям. Но… где савинсковская твердость? Нехватка.

Суживая вновь принципы, символы, до лиц, отмечу, что относительно лиц данных придется учитывать и десятилетнюю эмиграцию. Последние же годы ее – полная оторванность от России. И, кажется, насчет войны они там особенно не могли понимать положения России. Оттуда. Из Франции.

Я так пристально и подробно останавливаюсь на личностях в моей записи потому, что не умею верить в события, совершающиеся вне всякого элемента личных воль. «Люди что-то весят в истории», этого не обойдешь. Я склонна преувеличивать вес, но это мои ошибки; приуменьшить его – будет такой же ошибкой.

Из других возвращающихся эмигрантов близко знаю я еще Б.Н.Моисеенко (и брата его С.Н., но он, кажется, не приезжает, он на Яве). Чернова не видела случайно; однако имею представление об этом фрукте. Его в партии терпеть не могли, однако считали партийным «лидером», чему я всегда изумлялась: по его «литературе» – это самоуверенный и самоупоенный туляк. Авксентьев – культурный. Эмиграция его отяжелила, и он тут вряд ли заблестит. Но человек, кажется, весьма ничего себе, порядочный.

Х-ие остановятся в нашей квартире, на Сергиевской. Савинков будет жить у Макарова.

Что, однако, случилось?

Очень много важного. Но сначала запишу факты мелкие, случаи, так сказать, собственные. Чтобы перебить «отвлечения» и «рассуждения». (Ибо чувствую, опять в них влезу.)

Поехали мы, все трое, по настоянию Макарова, в Зимний дворец, на «театральное совещание». Это было 29 марта. Головин, долженствовавший председательствовать, не прибыл, вертелся, вместо него – бедный Павел Михайлович.

Мы приехали с «Детского подъезда». В залу с колоннами било с Невы весеннее солнце. Вот это только и было приятно. В общем же – зрелище печальное.

Все «звезды» и воротилы бывших «императорских», ныне «государственных» театров, московских и петербургских.

Южин, Карпов, Собинов, Давыдов, Фокин… и масса других.

Все они и все театры зажелали: 1) автономии, 2) субсидии. Только об этом и говорили.

Немирович-Данченко, директор не государственного, а Художественного театра в Москве, – выделялся и прямо потрясал там культурностью.

Заседание тянулось, неприятно и бесцельно. Уже смотрели друг на друга глупыми волками. Наконец, Дима вышел, за ним я, потом Дмитрий, и мы уехали.

А вечером, у нас, было «тайное» совещание – с Головиным, Макаровым, Бенуа и Немировичем.

Последнего мы убеждали идти в помощники к Головину, быть, в сущности, настоящим директором театров. Ведь в таком виде – все это рухнет… Головину очень этого хотелось. Немирович и так, и сяк… Казалось – устроено, нет: Немирович хочет «выждать». В самом деле, уж очень бурно, шатко, неверно, валко. Останется ли и Головин?

На следующий день Немирович опять был у нас, долго сидел, пояснял, почему хочет «годить». Пусть театры «поавтономят…».

Далее.

Приехал Плеханов. Его мы часто встречали за границей. У Савинкова не раз и в других местах. Совсем европеец, культурный, образованный, серьезный, марксист несколько академического типа. Кажется мне, что не придется он по мерке нашей революции, ни она ему. Пока – восторгов его приезд будто не вызвал.