Дневники

Потому что не понимают нас. Не взглянули вовремя со вниманием. Что – теперь!

25 марта, суббота

Пропускаю дни.

Правительство о войне (о целях войны) – молчит.

А Милюков на днях всем корреспондентам заявил опять, прежним голосом, что России нужны проливы и Константинополь. Я и секунды не останавливаюсь на том, нужны ли эти чертовы проливы нам или не нужны. Если они во сто раз нужнее, чем это кажется Милюкову, – во сто раз непростимее его фатальная бестактность. Почти хочется разорвать на себе одежды. Роковое непонимание момента, на свою же голову! (И хоть бы только на свою.)

Керенский должен был официально заявлять, что это личное мнение Милюкова, а не правительства. То же заявил и Некрасов. Очень красиво, нечего сказать. Хорошая дорога к «укреплению» правительства, к поднятию «престижа власти». А декларации нет как нет.

В четверг X. говорил, что Сов. раб. деп. требует Милюкова к ответу.

Вчера поздно, когда все уже спали и я сидела одна, – звонок телефона. Подхожу – Керенский. Просит: «Нельзя ли, чтобы кто-нибудь из вас пришел завтра утром ко мне в министерство… Вы, З.Н., я знаю, встаете поздно…» – «А Дмитрий Владимирович болен, я попрошу Дмитрия Сергеевича прийти, непременно…» – подхватываю я. Он объясняет, как пройти.

И сегодня утром Дмитрий туда отправился. Не так давно Дмитрий поместил в «Дне» статью под заглавием «14 марта». «Речь» ее отвергла, ибо статья была тона примирительного и во многом утверждала декларацию Советов о войне. Несмотря на то, что Дмитрий в статье стоял ясно на правительственном, а не на советском берегу, и строго это подчеркивал, – «Речь» не могла вместить; она круглый враг всего, что касается революции. Даже не судит – отвергает без суда. Позиция непримиримая (и слепая). Если б она хоть была всегда скрытая. А то прорывается, и в самые неподходящие моменты.

Но Дмитрий в статье указывал, однако, что должно правительство высказаться.

К сожалению, Дмитрий вернулся от Керенского какой-то растерянный и растрепанный, и без толку, путем ничего не рассказал. Говорит, что Керенский в смятении. С умом за разумом, согласен, что правительственная декларация необходима. Однако не согласен с манифестом 14 марта, ибо там есть предавание западной демократии. (Там есть кое-что похуже, но кто мешает взять только хорошее?) Что декорация правительством теперь вырабатывается, но что она вряд ли понравится «дозорщикам» и что, пожалуй, всему правительству придется уйти (поэтому?..). О Совете говорил, что это «кучка фанатиков», а вовсе не вся Россия, что нет «двоевластия» и правительство одно. Тем не менее тут же весьма волновался по поводу этой «кучки» и уверял, что они делают серьезный нажим в смысле мира сепаратного.

Дмитрий, конечно, сел на своего «грядущего» Ленина, принялся им Керенского вовсю пугать; говорит, что и Керенский от Ленина тоже в панике, бегал по кабинету, хватался за виски: «Нет, нет, мне придется уйти».

Рассказ бестолковый, но, кажется, и свидание было бестолковое. Хотя я все-таки очень жалею, что не пошла с Дмитрием.

Нет покоя, все думаю, какая возможна бы мудрая, новая, крепкая и достойная декларация правительства о войне, обезоруживающая всякие Советы – и честная. Возможна?

Америка (выступившая против Германии) мне продолжает нравиться. Нет, Вильсон не идеалист. Достойное и реально-историческое поведение. Во времени и в пространстве, что называется.

Были похороны «жертв» на Марсовом поле. День выдался грязный, мокрый, черноватый. Лужи блестели. Лавки заперты, трамваев нет, «два миллиона» (как говорили) народу, и в порядке, никакой Ходынки не случилось.

Я (вечером, на кухне, осторожно): «Ну, что же там было? И как же так, схоронили, со святыми упокой, вечной памяти даже не спели, зарыли – готово?»

Ваня Румянцев (не Пугачев, а солдат с завода, щупленький): «Почему вы так думаете, Зинаида Николаевна? От каждого полка был хор, и пели все, и помолились как лучше не надо, по-товарищески. А что самосильно, что попов не было, так на что их? Теперь эта сторона взяла, так они готовы идти, даже стремились. А другая бы взяла, они этих самых жертв на виселицу пошли провожать. Нет уж, не надо…»

И я молчу, не нахожу возраженья, думаю о том, что ведь и Толстого они не пошли провожать, и не только не «стремились», а даже молиться о нем не молились… начальство запретило. Тот же Аггеев, из страха перед «е. н.», как он сам признался, даже на толстовское заседание Рел. – Фил. Общества не пошел. (После смерти Толстого.) Я никого не виню, я лишь отмечаю.

А Гришку Питирим соборне отпел и под алтарем погреб.

Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия.

Карташёв пропал на целую неделю. Весь в бумагах и мелких консисторских делишках. Да и что можно тут сделать, даже если бы был не тупой и упрямый Львов? Как жаль! То есть как жаль, во всех отношениях, что Карташёв туда пошел.

5 апреля, среда

Вот как долго я здесь не писала.