Дневники

Не успел Л. уйти – другие, другие, наконец, и М. По программе – с головной болью. В это время у нас из-под крыши повалил дым. Улицу запрудили праздные пожарные. Постояли, напустили своего дыма и уехали, а дымы сами понемногу рассеялись.

Пришел Д.В. из своей «Речи», рассказывает:

– Сейчас встретил защитный автомобиль. Выскакивает оттуда Н.Д.Соколов: «Ах, я и не знал, что вы в городе. Вы домой? Я вас подвезу». Я говорю – нет, Н.Д., я не люблю казенных автомобилей; я ведь никакого отношения к власти не имею… «Что вы, это случайно, а мне нужно бы с вами поговорить…» Тут я ему прямо сказал, что, по-моему, он, сознательно или нет, столько зла сделал России, что мне трудно с ним говорить. Он растерялся, поглядел на меня глазами лани: «В таком случае я хочу длинного и серьезного разговора, я слишком дорожу вашим мнением, я вам позвоню». Так мы и расстались. Голова у него до сих пор в ермолке, от удара солдатского.

Я долго с Мережковским говорила.

Вот его позиция: никакой революции у нас не было. Не было борьбы. Старая власть саморазложилась, отпала, и народ оказался просто голым. Оттого и лозунги старые, вытащенные наспех из десятилетних ящиков. Новые рождаются в процессе борьбы, а процесса не было. Революционное настроение, ища выхода, бросается на призраки контрреволюции, но это призраки, и оно – беспредметно…

Кое-какая доля правды тут есть, но с общей схемой согласиться нельзя. И во всяком случае я не вижу действенного отсюда вывода. Как прогноз – это печально; не ждать ли нам второй революции, которая, сейчас, может быть только отчаянной – омерзительной?

К концу вечера пришли Ел. и К. С Ел. и М. говорили довольно интересно.

М. опять излагает свою теорию о «небытии» революции, но затем я перевела на данный момент, с условием обсуждать сейчас нужные действия исключительно с точки зрения их целесообразности.

Сбивался, конечно, М. на обобщения и отвлеченности. Однако можно было согласиться, что есть два пути: воздействие внутреннее (разговоры, уговоры) и внешнее (военные меры). Первое сейчас неизбежно переливается в демагогию. Демагогия – это беспредельная выдача векселей, заведомо неоплатных, непременно беспредельная (всякая попытка поставить предел – уничтожает работу). М. отвергал и целесообразность этого «насилия над душами». Путь второй (внешние меры, «насилие над телами») – конечно, лишь отрицательный, т. е. могущий не двинуть вперед, но возвратить сошедший с рельс поезд – на рельсы (по которым уже можно двигаться вперед). Но он не только бывает целесообразен: в иные моменты он один и целесообразен.

Собеседники соглашались со всем, но схватились за последнее: вот именно теперь – не момент. В принципе они совсем не против, но сейчас – за демагогию, которая нужна «как оттяжка времени». Ну, да, словом – «рано…» (вплоть до «поздно»).

Звучало это мутно, компромиссно… Бояться насилия над телами и нисколько не бояться насилия над душами?

Мне припомнилось: «Не бойтесь убивающих тело и более уже ничего не могущих сделать…»

…Потом я спрашивала Ел., что же Борис? Как суд над ним в ЦК? Пойдет? (Нынче он уехал в Ставку дня на три.)

23 августа, среда

Вечером Д.В., остававшийся в городе, часов около 12 сидел в столовой (пишу по его точной записи и рассказу). Постучали во входную дверь. Дима решил, что это Савинков, который всегда так приходил. (Дверь от столовой близко, а звонок прислуге очень далеко.)

Подойдя к двери, Дима, однако, сообразил, что Савинков – на фронте, в Ставке, а потому окликнул:

– Кто там?

– Министр.

Голоса Дима не узнает. Открывает дверь на полуосвещенную лестничную клетку.

Стоит шофер, в буквальном смысле слова: гетры, картуз. Оказывается Керенским.

Керенский: Я к вам на одну минуту…

Дима: Какая досада, что нет Мережковских, они сегодня уехали на дачу.

К.: Ничего, я все равно на одну минуту, вы им передадите, что я благодарю их и вас всех за письмо.

Переходят в гостиную. Керенский шагает во всю длину. Д.В. за ним.

Д.: Письмо написано коротко, без мотивов, но это итог долгих размышлений.

К.: А все-таки оно недодумано. Мне трудно, потому что я борюсь с большевиками левыми и большевиками правыми, а от меня требуют, чтобы я опирался на тех или других. Или у меня армия без штаба, или штаб без армии. Я хочу идти посередине, а мне не помогают.

Д.: Но выбрать надо. Или вы берите на себя перед «товарищами» позор обороны и тогда гоните в шею Чернова, или заключайте мир. Я вот эти дни все думаю, что мир придется заключить…

К.: Что вы говорите?

Д.: Да как же иначе, когда войну мы вести не можем и не хотим. Когда ведешь войну, нечего разбирать, кто помогает, а вы боитесь большевиков справа.

К.: Да, потому что они идут на разрыв с демократией. Я этого не хочу.

Д.: Нужны уступки. Жертвуйте большевиками слева, хотя бы Черновым.

К. (со злобой): А вы поговорите с вашими друзьями. Это они посадили мне Чернова… Ну что я могу сделать, когда… Чернов – мне навязан, а большевики все больше подымают голову. Я говорю, конечно, не о сволочи из «Новой жизни», а о рабочих массах.