Дневники Льва Толстого

Раз уж мы, впервые в этом курсе, процитировали Хайдеггера, то имеет смысл сравнение: Хайдеггер ожидает смысла, причем решающего, от самого разбора присутствия и его посильных способов быть. Толстой таким разбором не ограничивается, он сразу вырабатывает способы именно быть. Это не значит, что он не смог бы, как ученый, отдаться только исключительно, как Дильтей или Хайдеггер, разбору – или как Аристотель, – потому что его не услышат. В обществе, настроенном на выяснение правды как справедливости и спасения, нет слуха для разбора, сосредоточенного на самом по себе разборе, требуется участие поступка, проверка идет по практике, поведению – и это говорит о высокой аскетической ступени общества, о его практической, не теоретической лишь интеллектуалистской направленности, о его этичности? Нет, это говорит только о том, что это общество не доверяет себе, что в нём установилось желание добра. И в самом деле, правилом этого общества издавна установилась диалектика чем хуже тем лучше, добро ожидается не от позитивно направленных на добро поступков, а скорее от парадоксальных, расчетных. В этом обществе не может быть аналитической философии, философской критики, потому что на первом месте по важности стоит сначала прояснение, каким образом сделать так, чтобы поступок вел к добру, а не ко злу. В этом обществе еще нет доверия к сложившемуся навыку, привычке добра – нет консенсуса доверия к чужому поступку как исходящему из прямого желания добра: от всякого поступка справедливо ожидается возможность, что он направлен на хуже, но опять же без возможности выявить чистое зло, потому что за ним, возможно, стоит логика чем хуже тем лучше. Отнять деньги у населения, обман, это хуже, но стратегия, стоящая за этим, хочет, чтобы было лучше, и так далее.

Толстой поэтому не может сделать двух шагов в своей феноменологии, он обязан сначала выявить, выработать критерии, которых еще нет (они могли бы быть на имплицитном уровне, но и там их тоже нет), – критерии безусловно доброго поступка.

Мы не можем считать, что верность слову, уплата налогов, переход улицы строго на зеленый свет, выплата пенсий, это обеспечивает, например, немецкому обществу до сих пор гарантию консенсуса в отношении добра и зла. Консенсус, переходить улицу на красный свет, это еще не консенсус в добре и зле. Но это дает возможность немецкой философии иметь презумпцию общего желания добра, ожидания от работы результата, признания, оплаты. У нас наоборот, никогда и ни в чём ни на что нельзя было опереться так, чтобы надеяться на общее согласие. Согласие большинства принять ради порядка условные правила никогда не доходило до признания этих правил более ценными, чем цель, ради которой они вводятся: цель оправдывает средства.

Толстой продолжает свою феноменологию совести:

Особенно по-старому больно, что нельзя поправить, что тот, с кем надо было обойтись хорошо, ушел, и уже не догонишь. Это ложное чувство. Не в том дело, что непоправимо последствие моего поступка (оно может быть и поправимо); а в том, что непоправим самый поступок, что время, в котором он совершен, не возвратится. Но поправим я сам. Я могу, сознав свой грех, быть осторожным в повторении его. Важны не последствия, а поступок, дающий привычку злую и добрую. (Там же)

Вернее было бы сказать: привычку к добру, не в смысле делания, а в смысле привыкания к тому, что можно и практически осуществимо прямо и просто хотеть добра и из этого желания поступать.

II-8 (3.4.2001)