Дневники Льва Толстого

Это существо, пишущее дневник, называет свои цели. Почему оно не может успокоиться на том, чтобы делать свое дело молча: поступать мудро и разумно, исполнять, а не говорить. То, к чему оно тянется – говорилось прошлый раз, – так или иначе невыразимо. То, что невыразимая ощущаемая цель должна быть высказана в догмате, вовсе не очевидно. Что всякое такое догматизирование интуиции будет опасно связано с ошибкой, а главное, с противоречием и с войной, всем так ясно. У животных, у которых нет догматики, нет и войны, есть охота и оборона территории. Так называемые войны муравьев – это по сути продолжение работы строительства муравейника в условиях появления на принадлежащей ему территории существ с другой химией, которые непосредственно не могут быть встроены в государство и должны быть редуцированы до встраиваемости через уничтожение их самодвижности.

В том, что самодвижность особей другого муравейника запрограммирована иначе и никак не встраивается в организм нашего муравейника, даже мешает нашему, есть подобие другой химии – другой догматике. И это позволяет думать с большим уважением о догматике. До открытия важности догмата для человеческого общежития – это открытие было им сделано где-то около своих 50 лет – Толстой был по существу типичным московским витальным стратегом, упивался насмешкой над любыми установочными текстами, над уставом масонов, над диспозициями генеральных штабов; в его райском московском мире есть храм, где можно молиться и где поэтому Наташа Ростова спасается от своего отчаяния, но ничего подобного христианской догматике, вместо всего этого – безотчетная полнота, затягивающая, жизни, как когда на охоте Наташа Ростова визжит при виде пойманного зайца оглушительно и сама не замечает, что она делает, или когда охотник бросается на волка и сам становится как зверь. Этот построенный, предложенный России ее райский мир, которого нет так, что он один только по-настоящему и есть, в котором можно жить и дышать, создан верностью полноте жизни.

И вот я спрошу: что значит и в названии толстовского романа?

Это не только соединительное и, но еще и – второе словарное значение – присоединительный <союз>, «употребляется для присоединения предложений или отдельных членов предложения, дополняющих, развивающих высказанную мысль». Такое значение близко к «то есть». Война у Толстого всё равно мир. Войны´ догматов, войны´ непримиримой химии Толстой в этом романе не знает. Война есть включенная в мир как смерть и болезнь в природу, т. е. как событие жизни: война полнота жизни, как смерть, как охота, как любовь.

Не то что Толстой усомнился, что его мир настоящий. Но то, что ему казалось смешным и что можно легко отодвинуть, распоряжения ума, оказалось чем-то неприступным. Первая, самая убедительная неприступность встретила в любимой молодой жене. Но, может быть, еще раньше и ближе – в себе самом. Разве что молодому ему казалось, что потонув в сон, в бесчувствие и грубость, как летом, он должен справиться с этим и выйдет снова к жизни. Старому ему уже было известно, что от сна души не проснешься по желанию.

Неприступность, непримиримость встретила в детях. В коллегах по местному самоуправлению. В церкви. И может быть, с церковью война началась самая жесткая. Она не могла тут быть смягчена физической дракой, которая всегда отрезвляет, и имела мало отношения к деньгам и власти; шла чистая духовная война. Она совершенно эффектно выделялась на фоне одинакового принятия Евангелия. Читаю из книжки «Отец Иоанн Кронштадтский. Издание Русского Народного Союза Имени Михаила Архангела», СПБ 1909, гл. VII с названием «Враги о. Иоанна».