Дневники Льва Толстого

Но эти вещи, умение Толстого извлекать жизнь словом, нам придется считать нам уже известными, во-первых, а поскольку на самом деле они вовсе не известны, откладываем их на потом. Здесь, в этой живописи, он ходит в правде как рыба в море. Наша тема дневники, где, мы знаем, он скажет что его художество не нужно. Почему скажет. В каком смысле.

И еще. Почему нужен был — нужен ли был вообще — поворот к речи «Исповеди», когда до этого Толстой говорил и поступал всегда по правде так же.

2-е Июня [1878]. Человек хочет и любит все телесные блага приобрести для себя одного, а духовные блага приобретать для других, чтобы другие хвалили его. —

Человек должен все телесные блага отбросить от себя и предоставить другим, а духовные блага приобретать только для одного себя.

Il faudra mourir seul! [Умирать придется одному!]

С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глаза на глаз начинаются настоящие отношения; только когда никто другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя (48: 186, 187).

Нет смысла тогда в печатании книг. Но тогда и тем более нет смысла в «Исповеди» и всей последующей проповеди. Так? Или — пересмотреть всё наше отношение к Толстому? Витгенштейн не будет тут ключом, который поставил цель и выполнил — молчать о том, что нельзя сказать, и телом своего молчания сделал то, что он писал?

Я не отвечаю: вопрос слишком трудный. Оба ответа на него — «противоречия Толстого» и «до сих пор еще не понятый Толстой» — возможны, пусть нас не собьют голоса, что вопрос давно решен.

Вот заготовки к «Исповеди», где странным образом, в отличие от «Исповеди», ответ на вопросы дан как бы более поздний: уже не «периода исканий», а окончательный, всегдашний, потому что не «разумный», как в «Исповеди», а интуитивный, от первого жизненного движения, от чувства (по Николаю Николаевичу Страхову, 1828–1896, его статья о значении чувств в познании «Об основных понятиях психологии», «Журнал Министерства народного просвещения», 1878, № 5–6):

Если я попытаюсь обобщить и назвать те места, где для меня открывается мое незнание и невозможность знания, то я найду следующие безответные вопросы: a) Зачем я живу? b) Какая причина моему и всякому существованию? c) Какая цель моего и всякого существования? d) Что значит и зачем то раздвоение — добра и зла, которые я чувствую в себе? e) Как мне надо жить? Что такое смерть?

Самое же общее выражение этих вопросов и полное есть: как мне спастись? Я чувствую, что погибаю — живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, — как мне спастись?

[…] вера ищет не внешней истины, а спасения, и различие формы спасения не исключает единства содержания.

Единство в том, что каждый ищет спасения и находит его только в отречении от себя (Записная книжка № 7, 2.6.1878 // 48:187, 189).

Ответ как спасительный жест намечен в «Записках христианина» и дан — но как? жестом мастера, неповторимым — в «Записках сумасшедшего».

Прошу прочесть эти три[75]. Читаю конец «Записок сумасшедшего» — чего этого «ничего нет»? каким чудом дан этот жест? Он тот же что у Платона («Правда»). Волшебство. Яснее чем в «Записках христианина». Безумие — ушел в него за четыре года до Ницше. Но: начинается тем, что не признан сумасшедшим!

К 13 февраля 2001[76]

Спасение, его цель. Сон «Исповеди». Везде он слышал разговор о спасении, Боге — поэтому начинал (как Витгенштейн) ворочать, разворачивать как разрушенный дом (де[кон]струкция) эти постройки, которые заранее были развалины. Разные совершенно фазы разбора и постройки.

Фото: вспышки, почему-то моменты — так бывает, мы никогда не знаем почему. Это другая история, вести не для стратегии. Поэты стоят, живут на них.