Дневники Льва Толстого

Пошел на гладких, и собственно он их опрокинул — революция пришла на готовое, «если сам граф Лев Толстой». Он их — своих — выдал всех; но ведь больше чем своих! Всю европейскую систему. Он в ней сумасшедший — или нет, один против всех.

«Этого ничего нет» — не-мыслимое освобождение.

Христианин: сумасшедший. Так Ницше: Христос (через четыре года). Шанс возрождения? Но Сервантес. Но Graham Greene.

II — 1

13 февраля 2001

Моментальные зарисовки, как печати мгновений, у Толстого не заготовки к литературе.

5 Июня. Жаркий полдень, 2-й час. Иду по высокому, жирному лугу. Тихо, запах сладкий и душистый — свергибус, кашка — стоит и дурманит. К лесу, в лощине, еще выше трава и тот же дурман. На дорожках лесных запах теплицы.

Кленовые листья огромны.

Пчела на срублен[ном] лесе обирает мед по очереди с куртины желтых цветов. С 13-го, не задумавшись, зажужжала и полетела — полна.

Жар по дороге, пыль горячая и деготь (Записная книжка № 7, 1878 // 48: 192).

Системы записи нет, следующая будет через два с половиной месяца, это явно не наблюдение природы. Это и не фиксация редких случаев. Нет плана того, что отмечается: от пчелы к пыли глаз переходит случайно, как бродит, рыщет. Толстой не знает и имеет мужество не приписывать смысл, почему вдруг мгновение остановилось, захватило его и заставило завороженно смотреть вокруг. И это редкое мужество. Глаз жадно цепляется за то, что показывает момент, внутри этого яркого видно озирается словно ища смысл, отпечатываются огромные кленовые листья, жар пыли, запах дегтя, капавшего из осей. Почему всё так отпечаталось в вечности? Может быть разгадка в деталях. Пчела садится на цветок, потом на другой, глаз прилепляется к ней, третий цветок, четвертый, тринадцатый, «не задумавшись, зажужжала и полетела — полна». Она поддержала глядящего в его отказе толковать и неспособности найти смысл, другого смысла момента кроме полноты нет. Я говорю, чтобы решиться так смотреть нужно мужество. Не выдерживает мгновения тот, кто делает из выдержки позицию, называет ее долгой службой и обещает отстоять, как Пастернак и многие литераторы. Еще хуже те, кто толкуют мгновение как поэзию, любовь к природе, родину — не перечислить удушающие тупики толкования таких мгновений. Толкователи и быстро выдыхаются. Может быть только Андрей Платонов у нас и Мандельштам в поэзии умели отчасти выдержать невыносимый вызов полноты мгновения без толкования. Судите сами:

21 Сентября. Целый день дождь. Вечер прояснило, красно-розовый закат. Желтый оставшийся лист краснеет. Туман. Точно после пожара — красно и дым. На гумне запах дыма, овина, соломы, следы раздвоенные и лапти по грязи — очень хорошо (там же // 48: 192–193).

Не только я не могу представить почти никого из живых авторов, кто не скользнул бы в сентиментальность, экологию, патриотизм или вдохновение внутри такой ситуации, но я не могу представить почти никого из нынешних интеллектуалов, которые при чтении этой печатки у Толстого не скатился бы в оценку его любви к природе, почвенности, национализма. Т. е. значит и сами мгновения полноты и даже их записи для нас уже заперты. Может быть именно в поведении пчелы и взгляда, который как она не задумавшись полон, выход из путаницы мнений, в которую превратилась жизнь современного ума.

Что такое эти мгновения для Толстого. Капли здоровья, заживления разодранного душевного тела, т. е. единственный шанс еще снова ожить, вернуться к бытию. Просто к бытию. А так — его положение отчаянно, и нуждается в покое чтобы зажило, снова стало из гибнущего живым.