Мы прошли по длинному коридору в небольшую, слабо освещенную палату, в которой стояли всего две постели. На одной из них лежал мальчик, прикрытый одеялом, в спокойной позе спящего человека. Это и был маленький покойник. Я подошла к постели. Лица его не было видно; он лежал спиной ко мне… Черная, гладко остриженная детская головка… Ничего ему больше было не нужно, бедному маленькому человечку, оторванному от семьи, от родного юга и случайно брошенному на наш север (как сын военного, он учился на казенный счет). Не нужно было бесполезных сожалений… не нужен был ему и мой приход…
Но я ничего для него не сделала. Умея сочувствовать гуманности и горячо принимать к сердцу все вопросы, касающиеся ее, я, как только на практике представился случай для применения человечности и сочувствия – сама пропустила его. Вот что значит мало любить людей! Если бы я была добра, то в этом случае поступила бы как должно, по влечению сердца… А я… нет, верно нет во мне этой доброты?.. И вспоминать теперь не могу, как возмутительно равнодушно, безразлично было мое поведение в этом случае.
Мне кажется, что я никогда не забуду этого лазарета, кровати и лежащего на ней мальчика. Пусть эта картина будет моя живая совесть… Ах, нет ничего тяжелее, нет ничего хуже упреков совести! Вот уже неделя прошла с тех пор, а я их чувствую так же живо, как будто это было вчера!
Нет, правы, пожалуй, все, которые меня не любят (по моему мнению), правы все, которые видят во мне одни недостатки и строго судят меня. Правы они! Ничего лучшего я не стою! Ничтожная, мелкая, дрянная душонка! Скверная натуришка! Эх! туда же, говорю о развитии, учусь… а коснулось дело самого простого житейского случая, в котором представлялась возможность сердечного отношения к человеку – и я спасовала… да еще как! вот вам и развитие! Я чувствую себя страшно виноватой, и мне нет извинения; я должна просить прощения у Ю. П., рассказать ей обо всем. Но… что же из того? – получу прощение, да от этого мне будет не легче…
Началась моя обычная жизнь, от которой я оторвалась больше чем на месяц; все это время я ровно ничего не делала, ничем не занималась, почти ничего относящегося к курсу не читала. Как это случилось? я и сама не знаю: домашняя ли обстановка имела на меня такое влияние, или бестолковое распределение дня, от какого я, было, совсем отвыкла, или позднее вставание, или бесконечные разговоры, или же, вернее, моя любовь (в данном случае оказавшаяся излишней) к литературе, которая заставила меня читать некоторые произведения, которые я не могла прочесть здесь, – но во всяком случае я виновата, и никто больше.
Следствием такого времяпрепровождения было то, что я хотя и чувствовала себя прекрасно в своем семейном кругу, но в голове сделалась какая-то пустота, которую, казалось, ничем не заполнишь: ни мысли в голове! – какое скверное сознание… Чувствуешь, что вот пусто до того, что хоть шаром покати. И я дошла до того, что могла целые дни просиживать, сшивая себе воротнички и рукавчики (стыд!)… Только в разговорах с сестрами время шло так хорошо, что иногда жаль их становилось, и мне хотелось еще остаться. Но, с другой стороны, когда праздники кончились, началась наша будничная, томительно-однообразная, монотонная жизнь: сегодня как вчера, а завтра – как и в прошлом, как и в третьем году… Когда, проснувшись утром, я уже не видела брата, ушедшего в гимназию, а на антресолях у сестер сидела ученица, я почувствовала, что мне пора, пора ехать, что надо приняться за дело. Туда, туда! скорее выбраться из этой стоячей воды! Я решила не дожидаться конца отпуска и выехала раньше. И хорошо сделала: лекции уже начались. Но вместо занятий научных пришлось все время заниматься делами В. С той минуты, когда он пришел ко мне на курсы, всю свою личную жизнь я совершенно забыла, мое время мне уже не принадлежало: состояние духа В. в первый день, как я его увидела, было очень тревожное.