Дневники русской женщины

Это был красивый, но болезненный молодой человек, с грустными карими глазами. Главная прелесть была, собственно, в них и вообще в верхней части лица, до губ: слабый, бесхарактерный рот – обрисовывал склад его натуры. С крайним предубеждением относясь к офицерам, вся поглощенная своими занятиями, массой переживаемых впечатлений, я помню – отнеслась к нему с скрытым сожалением: его грустная покорность невеселой доле провинциального офицера в соединении с умственной ограниченностью и слабостью характера – все вместе заставило меня и пожалеть о нем, и вследствие невольного сравнения его положения со своим, – к этому чувству примешалось радостное, пожалуй, чисто эгоистическое сознание того, что я живу иной жизнью. Все это, помню, я перечувствовала в кратком разговоре с ним, когда спросила, что он делает в свободное время? – «Да что? – ничего… разве у нас можно что-нибудь делать? Офицеры в карты играют, едят, пьют, ведь скука там какая. Вот летом повеселей – мы приходим в Петербург, когда гвардия оттуда уходит… А что вы?» – И невольно в моем ответе вырвалось радостное чувство жизненности и интереса: Как, что?! а лекции, а занятия, а библиотеки, а научные заседания?! Весь наш разговор тем и закончился… Помню я его грустное лицо… и… помнит моя совесть, что я не выразила ему сочувствия, не сказала ему ничего такого, что он бы мог принять в утешение, за понимание его поистине безотрадного положения.

Теперь уже для меня все стало ясно. Бесхарактерность, неразвитость, полное неумение бороться с жизнью – привели Колю к такому концу, он, наконец, дошел до сознания бесцельности своего существования. Поддержки же ни умственной, ни нравственной со стороны неразвитых, поглощенных лишь страстью к наживе родственников, он, конечно, не мог ожидать, – и вот в результате смерть в 28 лет…

Все это было мне ясно как день… А Наташа растерянно твердила: «Что это с ним… и отчего это? никто понять не может…» Да и не поймут они никогда.

Наташа ушла. Я заперла за ней дверь и, чувствуя, что не в силах более владеть собой, разразилась горькими слезами: острое чувство жалости захватило меня всю, и оно было тем сильнее, что я вновь испытывала укор совести за то, что могла сделать и не сделала. Пусть даже это участие он бы и не понял, все-таки мне не следовало относиться к нему с пренебрежением, ведь у него была душа… И я плакала… никто не видел, я заперлась… Вот в эту-то минуту я вспомнила о письме: надо было писать ответ. Потрясенная до глубины души, я машинально взялась за перо – и написала… не ответ, но свои мысли по поводу этого известия, вернее – весь хаос мучительной мысли и впечатления, бывшие у меня в душе. Не помню теперь, что писала, знаю только, что каждое слово, казалось, писала не правая рука, а какая-то третья, прямо из сердца… Я подумала: если это пишет действительно человек, то пусть она поймет, что такое мое письмо служит лучшим ответом. Под конец письма я опомнилась… – Ведь я же не знаю, кому пишу?.. что, если она молоденькая девочка? – и я уже хотела было написать: «Лучше вам теперь вовсе не знакомиться со мной, погодите, пока мне лучше будет», – но потом передумала…

Покончив с этим, я хотела приняться за книгу Неплюева и… не могла.

Только на следующий день вечером я продолжала свое чтение. И странное дело: чем дольше я читала, тем более подвергала критике не только самую мою жизнь, вовсе не бывшую христианской, но и веру. Я старалась проанализировать собственное религиозное чувство, сразу не поддающееся объяснению; но было много времени, и вот, понемножку, в те дни я думала и над своей «религией».

В силу чего я верила? – В силу переданного традицией – отчасти, в силу потребности своей души – тоже отчасти, так как известные религиозные воззрения были приобретены не лично мною, а усвоены с детства; не будь их – додумалась ли бы я сама до признания Бога? И я должна была ответить на этот вопрос честно: «Не знаю».

Мое религиозное чувство, проявлявшееся с детских лет… Чем по большой части оно было вызываемо? – Моя младшая сестра постоянно твердила: «Я не умею молиться». Этого я никогда не понимала и не могла понять. С детства я молилась, и тогда душа моя находила особую отраду в молитве, и я понимала смысл произносимых слов; когда мы были еще очень малы – нас заставляли иногда молиться вслух, и я помню восхищение нашей бабушки, не перестававшей твердить маме: «Лиза очень хорошо молится». Слова эти не возбуждали во мне ни гордости, ни самомнения, – с детства во мне было что-то мешавшее наивно верить похвалам старших…