Дневники русской женщины

Все эти дни я охвачена тяжелым раздумьем. Бывает такое время – живет-живет человек, да вдруг и задумается над жизнью. Я давно думаю, но теперь обратила внимание еще на одну сторону. Наша благотворительность, особенно здешняя, петербургская, – всегда возмущала мне душу, столько в ней фальши, что и не передать… Особенно мое последнее посещение (в начале февраля) Вяземской лавры и ее дома трудолюбия утвердило меня в этом мнении. Я не знаю – как может М.П. Мя-ва мириться с этим…

13 марта

Пришла на занятая по Островскому у И.А. Шляпкина. Прежде всего он сообщил нам по секрету, что один из сыновей Пушкина представил директору лицея дневник его 1832–1835 гг.; тетрадь большая, вроде конторской, всего написано около 55 страниц. Так как дневник написан очень откровенно и содержит в себе резкие отзывы о многих придворных лицах, потомки которых живы, – печатание его теперь невозможно, и сын передал его на короткое время в лицей под секретом. И.А. хорошо читает руку Пушкина и, основательно познакомившись с дневником, благодаря своей превосходной памяти запомнил наизусть несколько отрывков и прочел нам их, а мы записали. Здесь могу привести только некоторые…

Какой-то Деларю взял и перевел стихи, в которых встречается такое выражение: «Если бы я был богом, я отдал бы рай за ее поцелуй». Митрополит Филарет, у которого всегда находилось время заниматься чтением литературных произведений, донес в синод о богохульстве. Крылов узнал об этом и сказал:

Когда бы я был бог,
Такой бы глупости
Сказать бы я не мог.

После торжественного празднования совершеннолетия наследника (Александра Николаевича) на другой день на параде поэт проскакал галопом мимо государя, и тот его отправил на «обвахту» (по выражению Пушкина).

Взгляды Пушкина на русское дворянство сходны с взглядом и Карамзина. Та же тенденция о старых русских родах, – исключающая придворную знать, большую частью «случайного происхождения». В этом смысле замечания дневника являются сходными с «Моей родословной». Вообще в дневнике масса любопытных замечаний; некоторые из них, по цинизму, – профессор отказался сообщить нам.

После этого сообщения начались занятия. Я-ко читала избранные отрывки об Островском по воспоминаниям Максимова, а пред этим И.А. прочел несколько анекдотов о писателе по воспоминаниям Нильского.

Я слушала равнодушно… В голове упорно бродит мысль о своем сословии, о том, как мало знают его в обществе и в литературе… ушел Островский и… точно все затихло… Кстати, И.А. повел разговор на эту тему.

– Г-да, положим, что вы вращаетесь постоянно в среде интеллигенции, а ведь не забывайте, что есть масса людей, которые и понятия не имеют ни о Пушкине, ни о значении этого празднества, разговоры о котором нам надоели…

Я не выдержала.

– Не все вышли из интеллигентною крута, И.А.

– Да, да, я знаю, есть среди вас и из других слоев, но все-таки вас немного.

Сколько тяжелых впечатлений, воспоминаний поднялось в душе при этом напоминании! Да, до сих пор и, вероятно, всю жизнь я буду связана с этой средой, где столько тяжелого, столько темного…

Я нахожу, что этим классом литература совсем не занимается. Боборыкин описывает только тот слой московского купечества, где… его принимают; а сколько там таких, откуда его просто выпроводили бы; это именно «настоящие старинные» купеческие дома. И точно нарочно, под впечатлением воспоминаний и чтения об Островском, в голове мелькала мысль о драме, где выведены были бы все эти, так хорошо знакомые лица, вся эта борьба моя с предрассудками среды, смерть дяди, роман… Скомбинировать все это я не могла, но отдельные сцены так и вертелись в голове… Надо было делать усилие, чтобы прогнать эти мысли и заставить себя слушать… вот вздор-то! – говорила я себе… Но образы, знакомые лица, проходили как живые, точно дразнили меня, говоря: а мы здесь, а мы здесь…

Ах, как счастливы писатели! Может ли сравниться что-либо с минутой творения. Если б я могла писать стихи…

Так, прерываемое разговором чтение статьи тянулось до полуночи, и мы разошлись.

Вчера, в ясный и отчаянно морозный день, хоронили интернатку I курса Софию Степановну Кильдюшевскую; бедняжка 19 лет приехала сюда только для того, чтобы умереть! И хворала недолго, около трех недель. Мы вышли встречать ее и провожали на кладбище, отслужив литию против курсов. На отпевании нас собралось около 200 человек с директором и 2 инспектрисами. Обедня была очень длинная, и тяжело было видеть лица родных и знакомых (она из Самары).

Я вышла из церкви, когда внесли гроб, и простояла обедню в притворе…

18 марта